Николай Почивалин - Летят наши годы

— Кто ж это заранее определить мог?

— Я. — Карие глаза приятеля смотрят пытливо. — Удивляешься?… А все просто. Можно восхищаться «Войной и миром». Или «Тихим Доном». Но не обязательно пытаться написать их самому. Важно, что они есть…

— Но почему ты тогда военным стал?

— А вот это не случайно. — Николай говорит убежденно, как о хорошо продуманном. — Ты на войну с «белым» билетом ушел, по-моему?

— Так то война.

— Что ж ты тогда удивляешься, что я военным стал? На здоровье никогда не жаловался. Гимнаст, неплохо стрелял. Комсомолец. Это с одной стороны. А с другой — вспомни, и в какое время мы кончали десятилетку? Финская, Гитлер уже на всю Европу визжал. Кому же было в армию идти, если не таким, как я?

Взгляд у Николая сейчас прямой, ясный.

— Войну я закончил командиром полка, потом кончил академию. И совершенно искренне тебе говорю: не мыслил себя вне армии. Если б не это, конечно…

Широкие, мужественные губы Николая отвердевают.

— Как же это у тебя случилось?

— Ты стихи Семена Гудзенко помнишь? «Мы не от старости умрем, от старых ран умрем…» Настоящие стихи. И не у одного у меня, дружище, ноют старые раны. Иногда не только ноют — подножку дают!..

Куда-то далеко-далеко — мимо меня, за тихие Дворики — смотрят сейчас потемневшие глаза моего ровесника.

Подполковник Денисов шел по главной аллее училища, посыпанной красным молотым кирпичом, привычно отвечал на почтительные приветствия курсантов.

И вдруг споткнулся. Споткнулся на совершенно ровном месте.

Еще ничего не понимая, Денисов весело чертыхнулся, пошел дальше и снова пошатнулся. Ноги не слушались, отлично начищенные сапоги выписывали затейливые вензеля.

Денисову стало жарко — непривычная теплота стремительно разлилась по телу, расслабив так, что закружилась голова.

— Гляди вон: подполковник с утра заложил, — донесся чей-то быстрый насмешливый шепот.

Денисову показалось, что в глаза ему плеснули кипятком. Не имея сил оглянуться, он стиснул зубы и, боясь только одного — чтоб не упасть, свернул с аллеи, встал за старой липой.

Один раз, полгода назад, с ним уже было такое. Тогда он объяснил это переутомлением — поздней ночью возвращался домой после трехдневных полевых учений, бессонных и тревожных. Но тогда сразу прошло — была, собственно говоря, какая-то минутная слабость. Сегодня все иначе. Он хорошо отдохнул, только что в отличном расположении духа соскочил с трамвая, довезшего его до контрольных ворот военного городка. И не проходило. Ноги подгибались, хотелось, закрыв глаза, лечь прямо тут же, на обнаженные корявые корни старой липы…

— Ты что так рано? — удивилась Маша, когда в двенадцатом часу дня Николай неожиданно вернулся домой; еще не услышав ответа, по сосредоточенному, избегающему ее взгляду Маша поняла: что-то неладно.

— Голова немного разболелась, — объяснил муж. — Выспался, наверно, плохо. Пойду полежу.

К обеду он вышел спокойный, за столом подтрунивал над Сашкой, получившим тройку по биологии, но обмануть Машу все это не могло. «Не спал и думал», — безошибочно определила она, увидев затаившиеся, не размягченные сном глаза.

— У тебя все в порядке? — осторожно спросила она.

— Конечно.

Николай поднялся из-за стола и, странно покачнувшись, снова сел.

— Видишь, не выспался, говорю, — напряженно усмехнулся он.

Маша заговорила о чем-то постороннем, зная, что рано или поздно Николай поделится сам; на то обстоятельство, что он, вставая, оступился, она пока особого внимания не обратила. В ее, жены офицера, представлении, неприятности могли быть только служебного порядка.

Поздно вечером, убедившись, что Сашка сладко спит, Николай вышел в столовую, где Маша, завершая свои дневные дела, штопала носки, положил ей на плечо руку.

— Неладно что-то у меня, Маша. — Плечо жены под его рукой напряглось. Ноги слушаться перестали…

— Устал просто, — как можно спокойнее сказала Маша, — Отдохнешь, и пройдет все.

— Нет, Маша. — Николай скупо качнул головой. — Не надо обманываться. Отслужил я свое.

— Ну, ну — выдумывай!

Маша принялась горячо убеждать мужа, что все это случайное явление, что нечто подобное — не заметив, она искренне приврала — бывало и с ней; Николай прервал ее.

— Не надо, Маша… У меня это не первый раз.

Маша умолкла, лихорадочно перебирая в уме, чем бы успокоить мужа, отвлечь его, — он ласково похлопал ее по руке, осторожно, уже не веря, поднялся.

— Пойдем спать. Утро вечера, говорят, мудренее…

— Это легко, конечно, сказать — спать. Но разве уснешь, когда в голове полнейший сумбур и все не ясно, кроме одного, — предчувствия беды… Еще больше встревожило Николая то, что ничего определенного не смогли сказать ему и в санчасти. Врачи тщательно выслушали и простукали его всего, осмотрели и ноги. Ноги были как ноги — сухие, мускулистые, с единственным видимым дефектом — искривленным ногтем на большом пальце правой ноги, память о давних мальчишеских проказах… Решение летучего консилиума — три дня покоя, на больничном листе, — и гарнизонная комиссия. А она, эта комиссия, нередко заканчивается для кадрового военного непоправимым увольнением в запас, в отставку, на пенсию, — всем, что в представлении здорового человека связывается со старостью, с неполноценностью…

За окном колеблемый осенним ветром раскачивался фонарь, позванивали спешащие на отдых трамваи. Сон не шел. Прислушавшись к ровному дыханию жены, Николай горько вздохнул. Машенька, Машенька!.. Верный и безответный ты человек, — что за пятнадцать лет супружеской жизни дал тебе твой муж?.. Вечную тревогу в дни войны, беспокойную жизнь с постоянными переездами после войны, первую хорошую квартиру, которую, возможно, завтра придется освобождать. И никогда — ни жалобы, ни упрека…

Опасаясь разбудить Машу, Николай тихонько перевел дыхание — тут же мягкая теплая ладонь, успокаивая, коснулась его головы.

— Спи, все хорошо будет…

Три дня тянулись бесконечно долго и никакого успокоения не принесли.

Просыпаясь, Николай двигал ногами, шевелил пальцами — они слушались. Но стоило подняться, пройти несколько шагов, как все начиналось снова. Стараясь делать это незаметно, Николай украдкой придерживался то за стул, то за стену, то за дверную ручку. Ходить так, было, конечно, легче, но к чему обманывать самого себя?

Маша, стараясь не замечать расстроенного вида мужа, вела себя как обычно. Сашка же, не признавая в свои пятнадцать лет никаких дипломатических нюансов, в первое же утро прыснул:

— Пап, а ты чего так ногами дрыгаешь?

Длинноногий, светловолосый, как и мать, он удивленно помаргивал ресницами и, перестав вдруг смеяться, с недоумением смотрел на переглянувшихся, почему-то молчащих родителей…