Евгений Евтушенко - Ардабиола (сборник)

«Придите в совесть!» — крикнула пассажирам контролерша с боксерским лицом.

А еще Ардабьев увидел сквозь ветви, прижавшиеся к стеклу, заднюю площадку трамвая и сквозь его окно лицо девушки в кепке, которое затем превратилось в лицо худенького пионера с тревожными спрашивающими глазами.

«Ты приедешь меня хоронить?» — спросил голос матери.

— Мы никуда не поедем, — сказал Ардабьев жене. — Я все вспомнил. Это — ардабиола.

«По небу полуночи ангел летел…»

Эту строчку вспомнил космонавт, грустно улыбнулся и подумал: «Ну какой я ангел!» Лицо космонавта, обращенное к иллюминатору космического корабля, было усталым, немолодым, но исполненным живейшего детского любопытства. Космонавт никогда раньше не был за границей. И вдруг границ не стало. Все полосатые столбы, ничейные перепаханные полосы, колючая проволока, пограничники, овчарки, таможни — исчезли. Из космоса их существование казалось противоестественным, нелепым. Многое стало до смешного непредставляемым, как, например, слово «прописка»…

Внизу горсточкой рассыпного золота, брошенного на черный бархат, мерцал огнями Париж. Космонавт повел взглядом чуть влево и очутился в Лондоне, боковым зрением прихватывая светящийся кусочек Копенгагена. Космонавт, засмеявшись, почесал уже полысевший затылок — здорово! Гагарин не смог бы так почесать затылок — он был еще в скафандре. Сейчас летать стало проще. Гагарину, наверно, было страшно. Страшновато и сейчас, но не так, как впервые. А все-таки Гагарин сказал совсем просто, совсем по-русски: «Поехали!», этим словом сразу сделав космос чем-то своим, домашним. Среди всех бесчисленных инструкций у Гагарина не было никаких указаний сказать именно это слово. Оно выдохнулось само по себе… Какое лицо было у Гагарина… Лицо тоже, конечно, подбирали, но такое лицо нарочно не вычертишь ни на каких засекреченных чертежах. Это лицо как будто собрала сама Земля, составив его из всех своих улыбок, чудом сохранившихся среди усмешек и ухмылок. Лицо Гагарина было улыбкой Земли, посланной в космос. Казалось, любому человеку можно было бы заморочить голову, если бы его затаскали, как Гагарина, по разным странам, восторженно погребая под сугробами цветов и навешивая на него гирлянды орденов. Улыбки премьер-министров, президентов, королей и королев рядом с его улыбкой выглядели блекло.

Космонавту приходилось видеть Гагарина и невеселым.

— Устал… — говорил он. — А летать хочется…

Эта грустинка проглядывает на его поздних фотографиях, где на лице появился шрам, породивший столько сплетен, как будто даже обыватели могли считать гагаринское лицо своим личным достоянием. Космонавт, друживший с Гагариным, знал, как того иногда мучило беспрестанное узнавание на улицах, выпрашивание автографов, сидение в президиумах. Знаменитое лицо Гагарина, независимо от его воли, становилось преградой между ним и обыкновенной человеческой жизнью. Как-то, рассказывая в космонавтском кругу о поездке в одну из латиноамериканских стран, Гагарин вдруг загрустил, а если и улыбался, то лишь по инерции — беззащитно.

— А рядом с правительственной трибуной, где я жарился битых три часа, стояла девушка-мулатка с тележкой. Лимонадом торговала. Из настоящих лимонов. Красоты она была необыкновенной — черные глазищи пол-лица залили. Но самое удивительное, что она была в подвенечном платье. Кружевное платье, как облако. Дорогое, наверно. Только почему-то оно мне новым не показалось. Чистое, но с прожелтью. Что-то в нем старинное было, в этом платье. Может быть, бабушкино — из сундука, для торжественного случая? У нас с девушкой сразу глазной контакт установился. Показывает она мне своими черными глазищами на лимонад — мол, отведайте… А как с трибуны сойти? Неловко… Не поймут… Наш посол рядом, все начальство местное. Фоторепортеры щелкают. Заикнулся я было насчет жажды, а мне мигом ихний солдатик, надрываясь, целый переносной холодильник приволок с разными напитками. Пришлось жажду утолять общественно — на правительственной трибуне. А мулаточка оказалась с юмором. Налила она в бокал лимонаду, соломинку туда вставила, верхний конец к платью на груди приложила, а сама смеется. Я сначала не понял, потом вгляделся и вижу: на ее подвенечном платье значок с моей физиономией… Это она вместо меня значок лимонадом своим все-таки угостила…

Гагарин никогда не обижал людей зря, а если так невольно получалось, всегда старался загладить обиду. Однажды он прочитал с трибуны совещания молодых писателей речь, где было написано, что негоже одному известному поэту хвастаться в автобиографии непониманием происхождения электричества. Один из старейших физиков, встретив Гагарина где-то на конференции, отвел его в сторону и лукаво заглянул ему в глаза:

— Юрий Алексеевич, батенька, вы бы поделились с человечеством вашим открытием происхождения электричества. А то я уже пятьдесят лет бьюсь над этой проблемой и ни тпру ни ну. Если я в этой проблеме запутался, то чего же вы хотите от поэта? Ведь еще Пушкин говорил, что поэзия должна быть, прости Господи, глуповата… Кстати, вы этого поэта не слишком вовремя ругнули… — Поэт был тогда в некоторой опале, только что закончил новую поэму, и ее судьба была еще неизвестной.

Гагарин сам позвонил поэту, попросил не обижаться и пригласил в Звездный городок на апрельский праздник космонавтов прочесть главу. Гагарин хотел помочь поэту — ведь концерт из Звездного городка транслировался на всю страну. На концерте Гагарин сидел рядом с одним начальником. Они находились в первом ряду сбоку, и оттуда было видно, как за сценой взад-вперед ходил взлохмаченный поэт, явно волнуясь, комкая в руках машинописные листочки, что-то бормоча себе под нос.

— Что он тут делает? — вдруг напрягся начальник, узнав.

— Мы пригласили его выступить, — отвечал Гагарин.

— А кто дал санкцию? — свистящим шепотом спросил начальник.

— Я, — ответил Гагарин.

Начальник все-таки пошел за сцену. Красная книжечка сделала свое дело. Ведущий, тот самый человек, который громовым голосом объявлял о взятии городов в Великую Отечественную, сдался и невнятно пролепетал поэту о том, что его выступление отменяется. Поэт побледнел от обиды, унижения, схватил с вешалки в артистической плащ, кепку, бросился в проливной дождь. Сам не чувствуя, где на его лице ливень, где слезы, сел за руль своего потрепанного «Москвича» и рванул на полной скорости, рискуя разбиться на мокрой дороге. Ехал он почти вслепую — «дворники» не успевали смахивать дождь с лобового стекла.