Сергей Снегов - В полярной ночи

— Запомни раз и навсегда, Валерьян, — отчеканил он. — Янсон может отказаться от задач глупых и никчемных, но никогда не откажется от задачи трудной. Какой это дурак болтает здесь, что в Ленинске не будет настоящего цемента? Цемент будет — хороший и в требуемом количестве. Вопросы имеются?

Дебрев по телефону рассказал Седюку о радиограмме Забелина и о том, какое решение было принято на совещании у Сильченко.

— Караматин теперь за тебя горой! — порадовал он Седюка. — Но скрывать не буду — настроение у всех у нас неважное. Я ночь не спал, все думал о твоей проклятой кислоте. Думаю, остальным тоже было не до сна — представляешь ответственность? Теперь не смей ни на что другое отвлекаться! Назарову я запретил беспокоить тебя даже телефонными звонками. Каждый день докладывай, как идут дела — не слезу с тебя.

Подстегивания Дебрева были излишни. Седюк давно уже ни о чем другом не думал и ни на что другое не отвлекался. Даже посторонние замечали, как сильно он переменился. Он ходил мрачный, не шутил, не смеялся, раздражался по пустякам хуже Киреева. Занятия в учебном комбинате он забросил, рассерженная Караматина вызвала его к телефону, он грубо отрезал, что ему не до уроков, пусть заменят его другим преподавателем. Она заспорила, он бросил трубку. В этот же день он поссорился с ней по-настоящему. Не предупредив, она приехала для объяснений в опытный цех и попала в неудачную минуту, когда опять раскрывали контактный аппарат. Она расчихалась и задохнулась, Киреев в испуге кинулся к ней, увел Лидию Семеновну в свой кабинет, смахнул с дивана все книги, совал ей спирт, разведенный в молоке, — средство это рекомендовалось при отравлении газами. Лидия Семеновна наотрез отказалась от отвратительной смеси, и видом и цветом напоминавшей мыльную эмульсию, и накинулась на Седюка. По ее словам, все было скверно. Мало того, что сам Седюк отказывается от занятий, он еще вгоняет в чахотку ее учеников. Яков вечерами сваливается на кровать, как труп, у него от сернистых газов пошла кровь носом, он потерял аппетит, отвратительно учится. А Най снова впал в уныние и мечтает о тундре. Она хочет знать: кто давал обещание поставить их на хорошую работу? Ведь ничего хуже того, что им досталось, нельзя и придумать.

Если бы этот разговор происходил в обычное время, Седюк дружески успокоил бы Лидию Семеновну, дав ей обещание в ближайший срок, как только процесс наладится, обеспечить нормальные условия работы. Но, измученный и раздраженный неудачами, он резко оборвал ее. У них, в конце концов, не детский сад, максимум, что он может обещать, — те же условия, в каких они сами работают. Караматина так возмутилась, что у нее слезы выступили от негодования. Она ушла, не простившись, и гневно хлопнула дверью. Киреев, умевший грубо обращаться со всеми людьми без различия пола и возраста, после ее ухода заметил Седюку:

— Слушайте, нельзя же так! Вы кричали на нее, как пьяный сапожник.

Седюка уже мучили угрызения совести. Он видел, что Киреев прав, и разозлился на него.

— Вот уж не думал, что вы будете преподавать правила хорошего тона, Сидор Карпович! — возразил он язвительно. — По-моему, вам это не совсем к лицу.

Киреев промолчал и весь день ходил мрачный и неразговорчивый.

Варе тоже доставалось, Седюк ни для кого не делал исключений. Временами ей казалось, что он разлюбил ее — До того он стал невнимателен и нечуток. Он не приходил даже на условленные свидания. Теперь они встречались не каждый день, она снова работала в проектном отделе, а он не выходил из опытного цеха, часто и ночевал там вместе с Киреевым. Варя понимала, что это происходит от его безмерной занятости и сосредоточенности, от постоянных неудач. Они мучили ее не меньше, она хорошо представляла его состояние. Однако ей было нелегко, она часто плакала, оставаясь одна, говорила себе с болью: «Нет, нет, любовь у нас не вышла, скоро это совсем кончится».

Седюк постоянно думал все о том же — во время еды, разговора, при чтении газеты. Он говорил, и слушал, и отвечал на вопросы, ни на секунду не отрываясь от своей внутренней работы. Он как бы раздвоился — внешне жил и действовал, как все другие люди, а в то же время весь был погружен в кипение и смену мыслей и рассуждений. Иногда эта раздвоенность прорывалась вовне, и тогда ее замечали другие. Телехов показал ему в газете портреты генералов, получивших новые воинские звания. Седюк рассеянно посмотрел на лица и ордена и увидел в них свой контактный аппарат: сквозь колбаски катализатора быстро просасывался газ, он как будто видел потоки газа, физически ощущал колебания его концентрации.

— Автоматика ничего не даст, она слишком запаздывает, — сообщил он Телехову, возвращая газету.

— О чем вы говорите? — удивился Телехов. — При чем здесь автоматика?

Седюк стал извиняться.

Это было в то время, когда уже прошло первое увлечение придуманным им автоматическим регулированием температуры в подогревателе. Так было каждый раз — он придумывал что-нибудь новое и, увлеченный, окрыляясь, готов был видеть в этом новом то самое решение проблемы, какого искал. Проходил день, другой — оказывалось, что новое решение не годится. Отчаявшись, Седюк отбрасывал его, и ему снова казалось, будто ничего не сделано и все по-старому темно. Он был несправедлив к себе, не замечал в своих поисках того, что видели Караматин и Дебрев. Он помнил только о неудачах и промахах, он продирался сквозь колючие кусты неполадок и не понимал, что каждая отброшенная им мысль сокращала круг поисков, а каждая принятая, не давая полного решения, означала шаг вперед. Он еще не понимал самого главного: не существовало той особенной, ослепительной мысли, того таинственного «секрета», какие он искал. Настоящее решение было в длинной цепи мыслей, и почти все звенья цепи были уже собраны и проверены. И последнее, завершающее звено, последняя, все связывающая воедино мысль уже росла, зрела, поднималась в нем.

Как одержимый, он думал все об одном и даже во сне то спорил с Киреевым, то открывал и закрывал контактный аппарат. В одном из таких видений, продолжавших его дневную жизнь, явилась и последняя, необходимая мысль. Он увидел свой цех, но преображенный и нарядный — контактный аппарат блестел лаком, на полу лежали резиновые дорожки, стены были выложены кафельной плиткой. И самое главное — процесс шел ровно, сернистый газ полностью окислялся, температура держалась ровная, кислота в баках прибывала. «Черт возьми, да это же так просто! Почему же я так долго мучился?»— воскликнул он, удивленный и обрадованный. С минуту перед ним еще стояли тускнеющие картины, а потом он кинулся к пиджаку, висевшему на спинке стула, вытащил карандаш и, нащупав спичечный коробок, записал на нем название аппарата, который нужно будет поставить в линию, и тотчас спокойно и крепко уснул. Утром он проснулся, помня только, что была какая-то очень интересная мысль, и в отчаянии смотрел на спичечный коробок: на нем было нацарапано слово, которое он не мог разобрать. Он побежал не в опытный цех, а к Варе. Она вздрогнула и побледнела, завидев его, от волнения не могла сразу заговорить.