Георгий Шолохов-Синявский - Беспокойный возраст

Стало так темно, что в глубине котлована пришлось включить электрический свет. Пресно пахла еще не просохшая после вчерашнего дождя, нагретая с утра солнцем земля. Каждый звук в предгрозовой тишине казался резким, бьющим по нервам, как по туго натянутым струнам.

Люди в котловане работали с возрастающим напряжением. Насосы откачивали воду, экскаваторы вычерпывали вязкую жижу. За каждым участком были закреплены прорабы и группа рабочих для предотвращения аварий, оползней и затоплений.

Поглядывая на нависшую тучу, к Максиму подошел Федотыч. Лицо его осунулось, морщины стали как будто глубже. Федотыч наказал Максиму, чтобы тот во время дождя особенно внимательно следил за своим сектором и в случае появления новых смещений грунта и подъема грязевого слоя на дне котлована тотчас же забил тревогу, сообщил на диспетчерский пункт.

— Вот ваш пост, — указал Федотыч на деревянную будочку с протянутым к ней телефонным проводом. — Глядите в оба! Иначе Дробот нас посадит в ковш своего экскаватора и выбросит вон со стройки.

— Я знаю, — ответил Максим.

Федотыч пристально взглянул на его сильно загорелое исхудалое лицо. За многие годы работы он немало перевидел молодых специалистов, опытным глазом научился оценивать их способности и характеры. После выступления Максима на собрании он стал присматриваться к нему зорче, удивляясь сложному сочетанию противоречий, соединенных в таком изобилии в одном характере. Молодой прораб мог быть то мрачным, то дерзким, то покорным и задумчивым. Он мог безропотно во воем повиноваться, но внезапно в нем словно что-то взрывалось — он мог не исполнить приказания, пуститься на свой риск в опасное предприятие.

«Молодое вино бродит», — подумал Федотыч. Сегодня Максим удивил его новым выражением сердитого отчаяния и вызывающего, озорного упрямства, светившихся в глубоко запавших глазах.

«Неужели наступил перелом? У этой молодежи всегда так: ленятся, озорничают, а потом вдруг начнут горы сворачивать, дубы ломать», — мелькнуло в голове старшего прораба.

Он показал на маленькую струйку, просачивающуюся сквозь упоры воздвигнутого Кукушкиным заграждения:

— Главное, следите вот за этим. Если начнет бить фонтанчиком, сейчас же сигнальте. Будьте начеку. А я пойду на свою вахту.

Федотыч ушел.

Ливень хлынул сразу сплошной обвальной стеной, так что ничего не стало видно в десяти шагах. Не капли, а миллиарды ручейков хлынули с вышины почти отвесно. В непроницаемой мгле суетливо засновали молнии, загромыхал гром. Многие рабочие побежали под укрытие, остались на своих местах только те, кто был в дозорах.

Максим стоял в будочке и через открытую дверь вглядывался в плотную завесу дождя. Бледно-зеленые вспышки напомнили ему грозу в подмосковном лесу и то, как он и Лидия прятались под старой елью, как Лидия доверчиво прижималась к нему. Ему даже почудилось, что он ощущает сухой смолистый запах… Но эта гроза и этот ливень совсем не походили на тот, представлявшийся ему невозвратимо далеким и прекрасным. Кругом хлюпала грязь, всюду носился запах мокрой глины… В шуме ливня и частых раскатах грома не стало слышно ни жужжания насосов, ни рычания моторов работавшей неподалеку землечерпалки; захлебываясь и чавкая, ее ненасытная пасть всасывала со дна котлована бурую жижу.

Постепенно Максим отупел от однообразного клекота воды. Вид раскисшей глины, мутных струй ливня вызывал в нем дрожь отвращения, что-то вроде лихорадочного-озноба. Вот уже пятый день не высыхала его одежда. Ему очень не хотелось выходить из будочки и мокнуть вновь. Он представил себе, как выглядит дождь в Москве, как приятно ходить по сверкающему мокрому асфальту ночью, когда в нем отражаются голубые неоновые огни. А вот тут не было ни неона, ни асфальта. Но ведь и эта грязь сменится когда-нибудь таким же асфальтом, красивыми башнями шлюза, которые он видел на чертежах у Рудницкого. И здесь заблестят огни, пролягут бетонные дороги, а по каналу поплывут серебристые корабли. Ведь для этого все и делается на строительстве, люди сейчас роются в грязи, испытывают лишения. И сам он должен побороть свою инертность, достигнуть какого-то успеха, не замереть на одной точке. Впереди в его личной жизни тоже должны зажечься новые огни…

И когда же наступит момент, чтобы можно было сделать первый смелый бросок вперед?

Максим очнулся, взглянул на часы. Время проверки грязевого слоя и ничтожной струйки, на которую указывал Федотыч, пришло. Он вспомнил, что на соседнем секторе дежурил Вьюшкин, и ему стало неприятно.

Подавляя в себе омерзительное ощущение мокроты и отвращения к бурлящей всюду воде, напялив на голову брезентовый капюшон, Максим вышел из-под укрытия, не удержался и заскользил по мосткам куда-то вниз, на самое дно котлована.

Вода заливала ему лицо, глаза; молнии слепили. Одно неудачное движение — и он сорвался бы и полетел в клокочущую под мостками жижу. Руки его напрасно ловили несуществующую опору. Но что это? Поднятые вчера мостки как раз у самого мощного, возведенного Кукушкиным крепления ушли под вспухший слой грязи, а новый оползень, наткнувшись на деревянную преграду, перевалился через нее, как чудовищная опара через край громадного горшка, и медленно оползал на дно котлована. Уже доносились сквозь шум ливня и бормочущей под ногами воды угрожающее потрескивание дубовых стоек и сердитое пыхтение…

Но самое ужасное происходило на том месте в креплении, из которого до этого сочилась только тоненькая струйка. Теперь толстую доску вырвало, и из отверстия, как из водосточной трубы, хлестала вода.

У Максима мелькнула мысль — немедленно вернуться в будку и по телефону или хотя бы криком подать сигнал о бедствии. Так наказал ему Федотыч. Обратиться за помощью к товарищам, к тому же Саше Черемшанову было бы самым разумным делом в такую минуту. Но Максиму показалось, что в грязной струе воды и заключается тот самый источник его личного подвига, о котором он недавно думал и вчера говорил с Черемшановым. Он готов был никого не допускать к этой проклятой струе, чтобы потом говорить, будто он сам, собственной силой, предотвратил опасность. Нет, здесь он не будет беспомощно топтаться на месте, как тогда, у дверей горящего телятника…

Максим схватил обвисшую доску, державшуюся за сруб одним краем, и хотел закрыть ею бьющую, как таран, водяную струю, но удар ее был столь силен, что доску вырвало из рук и Максима отбросило назад. Он потерял равновесие, сорвался с мостков и упал в жидкую топь и тут же почувствовал, как ноги все глубже засасывает образовавшаяся после ливня трясина, уцепился руками за доски и, сделав отчаянное усилие, с трудом выбрался на мостки.