Лидия Вакуловская - Свадьбы

А Палашка спросила:

— Ты куда ж ездил?

— Да на Ворожбу.

— И как там, в Ворожбе? — поинтересовалась Палашка.

— Ага, как оно там? — поинтересовалась и Марфа.

Марфа и Палашка никогда не бывали в Ворожбе, но им хотелось знать, «как оно там»?

— Да такой же листопад метет. Желтая метелица по всей дороге, — сказал Петро и пошел дальше, к своему дому.

Марфа спохватилась, спросила его вдогонку:

— Петя, а как же там Толик живет? Чего ж он с молодой женой не едет?

— Да нормально живут, — успел ответить Петро, прежде чем скрылся за своей калиткой.

А когда он скрылся за калиткой, Марфа сказала Палашке:

— Так-то оно так, да несурьезный он парнишка. Мать с отцом свадьбу готовят, а он ее уже в Чернигове сгулял! А дом все ж есть дом, и что б ты мне ни говорила…

Досказать эту важную мысль ей помешал Поликарп Семенович Ко́жух, незаметно подошедший к своему дому с другого, непарадного, конца улочки и уже достигший своей калитки. Марфа проворно подхватилась со скамьи и крикнула ему:

— Послухайте, Кожу́х, я вам сурьезно насчет вашей собаки говорю…

Однако Поликарп Семенович уже юркнул за калитку и загремел засовом. Но когда он юркнул за калитку и перестал закрывать своей фигурой и своей фетровой шляпой обзор узкой пешеходной дорожки, зажатой слева забором, а справа шеренгой толстостволых деревьев, в этом расчистившемся пространстве сразу же появилась Татьяна Даниловна Пещера, шедшая до этого чуть позади Поликарпа Семеновича.

Татьяна Даниловна выразительно поглядела на захлопнувшуюся калитку Поликарпа Семеновича, выразительно усмехнулась и выразительно покачала головой, и качала ею, пока подходила к Марфе с Палашкой, давая им знать, что она все слышала и все поняла.

Несмотря на теплый день, Татьяна Пещера была одета почти по-зимнему: поверх толстой шерстяной кофты — пальто на ватине, шея закутана шарфом, на голове платок. Вызвано это было тем, что еще на свадьбе Татьяна Даниловна сильно перепелась, исполняя дуэты с известным тенором Кондратом Колотухой, повредила какие-то важные голосовые связки и вот уже второй месяц не могла не только петь, но и нормально разговаривать. Она бросила ходить в гороховскую церковь и ходила теперь исключительно в больницу.

Сейчас она возвращалась из больницы, и потому Марфа с Палашкой в один голос спросили ее, как идет лечение и есть ли уже какие сдвиги в связках? На что Татьяна Даниловна, трогаясь рукой за горло, обмотанное шарфом, и делая всякие движения головой, глазами и бровями, бессловно ответила им, что ей не велено разговаривать, а велено идти домой.

Марфа и Палашка тоже стали знаками показывать, точно были глухонемые, чтоб Татьяна Даниловна выполняла советы врачей и шла домой отдыхать. Та скорбно покивала им на прощанье и удалилась к себе во двор, который был столь же мал, как и Марфин двор, как и двор Палашки. Вообще на Липовой аллее большие дворы, с завидными садами и огородами, были только у Кожухов, у Огурцов, у Серобаб да еще, может, у Колотух. Но там и дома были подходящие, а при других, неказистых, домах и дворики были такие, что курице негде клюнуть. После ухода Татьяны Пещеры Марфа с Палашкой не преминули бы поговорить о ее сорванных связках, если бы со стороны лужи не послышался натужный голос Васи Хомута:

— Но!.. Пошла, пошла, мамочка, рыбка моя!..

Марфа с Палашкой проворно поднялись и обогнули дерево, чтоб поглядеть, что там за лошадь появилась у Васи и не засел ли он с нею в луже.

Однако никакой лошади не было, а покрикивал Вася на двухколесную тележку, которую толкал перед собой, норовя обвести ее вокруг лужи. Но одно колесо все-таки вильнуло в лужу и тележка малость подзастряла.

— Нн-но, ягодка, жизнь моя золотая!.. — прикрикнул Вася на тележку и, поднатужась, вытолкнул ее на сухое.

Марфа с Палашкой поскорей убрали с середины улочки свои мешки с листьями, освобождая Васе дорогу. Заметив их, Вася издали сообщил:

— Марфа, мамочка, Палашка, детка родная, — картошку везу! Двадцать пудиков в ларьке чохом купил! Еще одна ходка, и конец моим осенним заготовкам!

Он подкатил тележку к Марфе с Палашкой, отпустил ручку, ручка скакнула вверх, и тележка стукнулась передком о землю, так что мешки с картошкой подпрыгнули.

— Передохни, Вася, передохни, голубок, — сказала Марфа, обрадованная, что видит Васю, к которому у нее было важное дело. И, жалея Васю, подзасевшего с тележкой в луже, осуждающе произнесла: — И когда его запечатают, это болото наше? Уже тридцать лет жабы квакают и мы по-жабьему через него скачем, а у них все ассигнованьев нету.

— А, Марфа, золотце, горе мое, в своем болоте и лягушка поет, — усмехнулся Вася. — Пускай живут.

Вася сел на ворох желтых листьев, а Марфа с Палашкой опять сели на скамью. Насыпая в газетину махорочку и скручивая цигарку, Вася Хомут объяснил им, отчего он сегодня не работает и отчего занялся картошкой. Оттого, оказывается, что хватил вчера топором палец до кости и получил на три дня больничный. Вася подергал левой рукой забинтованный палец на правой руке, сморщился и сказал, что, видимо, дадут еще иа три дня больничный. Тогда Марфа попросила Васю потрусить ей в эти больничные дни сажу на чердаке, объяснив, что в доме она сама потрусила, а на чердак ей не влезть.

— Марфа, золотце, любовь моя, когда я кому отказывал? — отвечал Вася. — Пусть Палашка, рыбка, скажет: кто ей крышу полатал? Три года, как новая, простоит. Марфа, ягодка, я слову хозяин: завтра приду и потрушу. Пусть Палашка, мамочка, подтвердит.

Палашка охотно подтвердила: не обманул ее Вася и взял недорого — всего десятку. И всего две бутылки вина «Чэрвоного мицного» выпил, пока на крыше работал, потому что третьей бутылки у Палашки в запасе не было. И с временем не подвел: в какой день назначил, в тот и явился. Другой ни за что бы не пришел, посиди он накануне за свадебным столом да промокни под ливнем, другой бы отдыхал да простуду из себя выгонял, а тут только солнце поднялось, только крышу просушило — и Вася во двор. И работалось им весело. Палашка ему с крыльца гвозди и краску подавала, полустаканчик вина на крышу тянула, а он ей сверху все новости сообщал — что у кого во дворе делалось. Доложил, что к Кожухам сын Гена из Житомира прибыл и бегом бежал к дому, боясь, что не застанет живой Олимпиаду Ивановну. Доложил, что Огурцы-Секачи к отъезду в Киев собираются, вещи в вишневые «Жигули» сносят. Что Татьяна Пещера ходит по двору с обмотанной шеей и горло полощет. Что Петро Колотуха крушит топором столы и лавки, за которыми вчера гуляли, жена же его Настя стоит на крыльце и вроде бы плачет, а брат Петра, известный столичный тенор, поглаживает ее по голове. Доложил, что Груня Серобаба, одетая во все черное, таскает на базар (как раз день был базарный) какие-то тяжелые корзины и возвращается с пустыми. Разгадать загадку с корзинами не могли ни Вася Хомут, сидевший на крыше, ни тем более Палашка, ничего не видевшая со двора. Только к вечеру все прояснилось: Груня Серобаба носила на базар несъеденное на свадьбе. Продавала жареное и пареное, даже холодец в мисках.