Лидия Вакуловская - Свадьбы

Или где найти такого барабанщика, как Миша Капка? Такого, чтоб барабан был едва ли не вдвое больше его самого, хотя Мише Капке уже шестьдесят с гаком и нет никакой надежды, что его выгонит вверх и раздаст вширь, как нет надежды, что когда-нибудь Мишу Капку станут величать по отчеству? А чем, к примеру, плох Ерофей Мельник, кларнетист высочайшего класса? Он в свои пятьдесят восемь обладает таким густым да смоляным, без сединки, чубом, какому позавидует любой парубок. У него старшая сестра в Нью-Йорке живет. Она, сестра, уже будучи девицей укатила в ту Америку с каким-то дальним родичем пятьдесят лет назад, когда Ерофею было неполных восемь лет. Поэтому он сестру свою совсем не помнит, а она, поскольку старшая, помнит его и за последние двадцать лет прислала ему два письма, причем второе — недавно, но с тем же вопросом, какой был и в первом: есть ли в нашем городке, то есть в городке, где восемьдесят лет назад она произошла на свет божий, есть ли в нем американский банк? Ерофей Мельник гораздо раньше, а точнее, двадцать лет назад, уже сообщал ей, что такого банка у нас нет и открытие его пока не планируется, но сестра Маня (теперь она Мери), видимо, запамятовала о том ответе и теперь запрашивает вторично. Оркестранты по-разному истолковывают неслабеющий интерес Мани (теперешней Мери) к данному банку. Например, Митюха Сосна (руководитель оркестра, ореховая лысина) убежден, что Маня-Мери желает отвалить брату кругленькую сумму, а для этого ей и нужен здешний банк. Миша Капка (барабанщик, мужичок с ноготок) считает, что Маньке-Мери приспичило ехать на родину помирать, вот она и соображает, куда переправить свой капиталец. Остап Остапович Брага (бас «цэ», обладатель седых запорожских усов, виснущих подковой до самой шеи) не сомневается, что Маня-Мери решила сделать крупное пожертвование в пользу родного городка и не придумает, на кого выслать свои доллары. Потому Остап Брага советует Ерофею Мельнику написать сестре, чтоб слала доллары прямо на оркестр, а уж они сообразят, как распорядиться. Сам Ерофей Мельник (кларнетист, смоляной чуб) никакой ясности в сии рассуждения внести не может, ибо знает о своей сестре ровно столько, сколько новорожденный младенец знает о кибернетической машине.

И другие музыканты-оркестранты столь же примечательные личности. Скажем, Яков Яковлевич Деревяненко (1-й альт, седой бобрик, грудь вперед). Он таких вам наплетет истории о своих охотничьих победах, что только держись. Как одним выстрелом сразу трех селезней: на взлете снял, как с секачом один на один вышел и срезал его первым жаканом, как раздал однажды десяток настрелянных зайцев незнакомым мазилам, чтоб тем не стыдно было домой с пустыми руками вернуться, и в том же духе. Однако никто и никогда не видывал тех богатых трофеев, какими хвалился Яков Деревяненко, и никто и никогда не угощался у лихого охотника ни зайчатиной, ни утятиной. Зато весь город знал, как год назад, в самый первый день открытия осенней охоты, сей меткий стрелок укокошил на речке двух свойских гусей, как был застигнут хозяйкой на месте преступления, после чего во избежание дальнейших неприятностей заплатил той же хозяйке по базарной цене за убитую живность.

Вот какой, извините за слово, отчаянный враль Яков Деревяненко.

А вот Нестер Козодуб (1-й тенор, козлиная бородка) известен тем, что в далекой молодости, приревновав к соседу свою жену, решил застрелиться, но подоспевшая жена успела выбить у него из рук двустволку. Однако ружье тут же само выстрелило, дробинки осами впились в лица супругов и навеки разукрасили Нестера и его жену крупными зелеными веснушками. Ну, а Григорий Пархоменко, к примеру (2-й альт, шея в три складки), являет собой самою гордыню и слова произносит только в самых крайних случаях: если с чем-то соглашается, говорит «так», а не соглашается, говорит «не так». Что до Прохора Груши (2-й тенор), то он отличается таким носом, какого еще мир не видывал. Так и кажется, что все лицо Груши состоит из этого превосходного носа, похожего на здоровенную пористую редьку, разросшуюся от уха до уха и сильно выдвинутую вперед. К тому же нос-редька имеет ярко выраженный буро-синий цвет. О носах такого цвета говорят: «Как у пьяницы». Но в том-то и дело, что Прохор Груша в рот не берет хмельного, даже папиросами не балуется, так как сильно заботится о своем здоровье, желая, видимо, прожить не одну, а две жизни. И другие музыканты ничем не уступают вышеописанным, а в чем-то и превосходят их.

Итак, вы, должно быть, убедились, что подобных оркестрантов не сыскать нигде, кроме как у нас. А значит, и нет на свете оркестра, подобного нашему. Если уж на то пошло, то о нашем оркестре можно смело историю писать. Скажем, так и назвать: «История оркестра города Н…». А внизу — надпись помельче: «В трех частях, с прологом и эпилогом». Окажись сочинитель данной истории человеком, умеющим излагать мысли лаконично, его труд выглядел бы, примерно, так:

До войны в городе Н… духового оркестра не было. В годы войны его не было тем более.

За два месяца до Победы городу Н… крупно повезло: домой из госпиталя вернулся Митрофан Сосна, кавалер ордена Славы и обладатель многих медалей. Митрофан Сосна не имел тогда лысины, не имел бородавки с седым волоском на кончике подбородка, и ноги его не были так резко выгнуты колесом. Он был молод и горячо взялся за дело по сплочению прибывавших демобилизованных воинов, которые обладали музыкальным слухом и умели на чем-нибудь играть.

Усилия Митрофана Сосны не пропали даром: вскоре в городе Н… подал голос духовой оркестр, гармонично вписавшийся в возрождающуюся жизнь. Впервые он выступил на празднике железнодорожников, где сыграл свой первый марш. Затем репертуар пополнялся, и оркестр стал обслуживать воскресные танцы в клубе («На сопках Маньчжурии» — вальс, «Катюша» — фокстрот, а также краковяк и полечка). Затем в городе Н… состоялся первый новогодний бал-маскарад, который был полон оркестровой музыки, огней и танцев. Заметим, что в это время оркестр, руководимый Митрофаном Сосной, уже обслуживал торжественные собрания, совещания и похороны.

Так начиналось становление.

Оно свершилось быстро. Коллектив подобрался дружный, творческий. Каждый работал на производстве и играл в оркестре в свободное время. Неумелых и неуживчивых быстро отсеяли. Их осталось пятнадцать, дружных музыкантов, являвших собой единую семью: один — за всех, все — за одного.

Репертуар пополнялся и усложнялся. Уже играли траурный марш Шопена, «Венский вальс» Штрауса и полонез Огинского. Популярность оркестра неудержимо росла: в выходные дни клуб не вмещал танцующих, которые приезжали даже из соседних городков, не имевших своей достойной музыки. Причитаемое за танцы делили по маркам, приравнивая марку к одному рублю послевоенных денег. При кажущейся простоте расчет был столь сложным, что нынче его просто невозможно понять. Кларнет, трубы, баритоны ценились высоко — 6 марок; альт, теноры и бас — ниже: 4 марки; барабан на месте (танцы) — 4 марки, барабан в походе (демонстрации, похороны) — 5 марок. Разница в оплате не огорчала тех, кто получал меньше. Все были молоды, преданны своему делу.