Лидия Вакуловская - Свадьбы

Толик бросил на топчан в кухне свою кухлянку, скатал телогрейку, намереваясь использовать ее вместо подушки, но Степан забраковал такую постель. Внес из сеней ватный матрас, а из комнаты подушку с одеялом. Притворив дверь в комнату, он негромко спросил Толика, поведя глазами на закрытые двери:

— Никак первый раз в колхоз едет? Или, может, раньше бывал?

— Не знаю… Не помню, чтоб бывал, — неуверенно ответил Толик. — Утром по селектору передали, что прилетел и у полярников ждет. Меня Итты сразу послал. Жаль, пурга мал-мало помешала.

— Пройдет к утру, — сказал Степан и кивнул на окно: — Слышишь, в пол-силы метет? Вроде черный котенок мяучит.

— Батя, почему ты прошлый раз тоже сказал, что у пурги черная песня? — улыбнулся Толик, умащиваясь под одеялом.

— Какой же ей быть?

— Я потом вспомнил твои слова и все время думал: почему черная? Пурга всегда белая.

— А бог его знает, почему, — усмехнулся Степан. И, подумав, сказал: — Черная, да и все.

Ревизор постанывал во сне: может, снилось что-то страшное. Степан лежал на боку на широкой кровати напротив кушетки, слышал тяжелое дыхание ревизора и жалостное завывание пурги, волнами наскакивавшей на стены избушки. Из кухни в комнату проникало розовое свечение — от сильно раскалившейся плиты. Степану видна была голая нога ревизора, высунувшаяся из-под одеяла и свисшая на пол с низкой кушетки. Нога тоже была розовая, как и все предметы в комнате. Степану хотелось окликнуть ревизора, сказать, чтоб подтянул ногу, и поговорить с ним. И не окликал, не зная, с чего начать разговор.

Так и лежал он в молчаливом бездействии, пока мысли его, без всякого спросу, не пустились ворошить прошлое…

Эту странность Степан заметил за собой еще когда бегал в школу. Назовет, допустим, учитель географии какую-нибудь страну, реку или город, и Степан в самом названии тотчас же видит определенный цвет. Слово «Москва» сразу окрашивалось в желтизну, Франция представлялась коричневой, Англия — зеленой, Австралия — обязательно белой. Одесса у него тоже была зеленой, Киев — серым, Черное море почему-то выдавалось сиреневым, и так без конца и краю. И имена людей собирались в кучки по цветам. Васи, Сергеи, Оксаны — синие, Люды, Олеги, Николаи — какие-то оранжевые, словом, разные имена свой колер имели. То же самое и с песнями происходило. Сообщат из громкоговорителя (до войны громкоговоритель редкостью считался, а у них в хате висела меж окон эта диковинка), что певец Леонид Утесов сию минуту исполнит «Легко на сердце», и Степану, еще до того как запоют, вся песня виделась ярко-розовой. А вот «Мисяц на нэби, зиронька сяе» представлялась вытканной из серебристых нитей. И все песни, которые доводилось ему знать и слышать, имели яркие или пестрые цвета, кроме одной — «Дубинушки». «Дубинушка», с ее «Эх, ухнем», почему-то неизменно рисовалась ему черной и тягучей, как смола. Через много лет, уже здесь на Севере, такой же черно-тягучий цвет виделся Степану в реве и посвистах диких полярных пург.

Первейший друг Степана, Сашко, с которым у них все было «на двоих», от самодельных деревянных коньков с толстой проволокой снизу, чтоб лучше скользили, до вырезанных из бузины дудочек, издававших, если умело закрывать пальцами дырочки, красивейший свист, — друг Сашко, зная, что Степан «все на свете» видит в красках, старался изо всех сил быть похожим на него. «Степка, я сегодня Зойку тоже голубой увидел! Не веришь? Вот-те слово!.. — чуть не помирая от радости, сообщил как-то Сашко, примчавшись к нему под проливным ливнем, точно не мог дождаться, пока перестанет лить. И взахлеб пустился рассказывать: — Мы обедать сели и борщ едим. А мамка сказала: «Зойка, не стукай ложкой об миску!» Я скорей зажмурился и шепчу: «Зойка, Зойка, по моему велению, по моему хотению покажись, как Степке, какого ты цвета!» Тут — рр-раз! — вижу, она голубая, аж синяя! Понял?..» После Сашко вовсю выхвалялся в школе, что тоже видит все страны, города, реки и горы в разных цветах. И что будто когда он сидит в хате и не видит глазами своей коровы, только слышит, как мать кричит с улицы: «Манька, Манька», то корова ему кажется красной, хотя на самом деле она пегой масти.

Они отходили с Сашком семь классов, потом закончили в районе курсы трактористов, вернулись в село, получили, опять же «на двоих», трактор и всю весну пахали на нем впересменку поля, помогали своим трактором скирдовать на лугах первые укосы сена. И вдруг — война, вдруг — близко немцы. В колхоз пришла команда угнать на восток скот. Сбили стадо в триста голов, и пятеро взрослых мужиков да трое молодых хлопцев (он, Сашко и Яшка-счетовод) погнали коров с телятами на Киев. Через два дня узнали, что дорога впереди перерезана. До первых заморозков они прятали свое стадо в Качаровских лесах, пока не набрели на партизан.

Степан всегда считал, что никаких особых подвигов за три года партизанской жизни ни сам он, ни Сашко не совершили. Делали то, что делали другие: ходили на «железку», подкладывали под рельсы взрывчатку, несли наряды, сидели в засаде, пробирались в села за продуктами. Все это было как работа. Несколько раз держали бой с карателями, уходили от них по болотам в другие леса. Сашко погиб в последнем бою. Степан, отступая, тащил его на себе, уже мертвого.

И теперь еще, случалось, являлся к нему по ночам Сашко, чтоб покататься со Степаном на тех самых коньках-деревяшках, посвистеть в бузиновую дудочку или выгнать на туманной утрешней зорьке со двора гусей и погнать их, помахивая хворостиной, за село на речку. И отчего-то никогда не снился Степану Сашко в партизанском отряде. В том ихнем отряде Сашко и признался ему, что все-то он придумывал в школе, говоря, будто видятся ему реки, страны, города и песни в разных цветах. И сестру свою, Зойку, никакой «голубой аж синей» он не видел…

Яшку-счетовода тоже считали погибшим. Однажды пошел он с группой взрывников на «железку», и они напоролись на автоматчиков. Хлопцы уходили, разбежавшись по лесу и отстреливаясь. Все вернулись на базу, кроме Яшки. Раз и другой отправлялись искать его, но не обнаружили ни живого, ни раненого, ни мертвого. Метель, правда, в ту ночь сильная была. Вот и решили, что убит он и метелью захоронен. Но Яшка живым-здоровым в родное село явился, и почти вслед за Степаном. Обрадовались они друг другу, отряд свой вспомнили, уже расформированный.

Оказалось, Яшку в ногу тогда ранило, сознание отшибло. А пришел в себя — давай ползти. Думал, в сторону базы, а выполз к самой «железке». Заметь его кто из немцев, была б ему верная пуля в голову, да на счастье свой обходчик на него наткнулся. Спрятал его у себя в будке, травами рану лечил. Потом пришли к обходчику верные люди, увели Яшку в свой отряд. Он и справку Степану показал из того отряда, тоже уже расформированного. Словом, цел был Яшка, к тому же две медали грудь его украшали, и две желтые нашивки — два ранения. Было и у Степана пулевое ранение в правую руку, он носил руку еще на повязке, потому и не брали его покамест в регулярную армию.