Лидия Вакуловская - Свадьбы

Телефона на их улице ни у кого не было. Андреевна побежала прямо в поликлинику. Вернувшись, растопила на кухне плиту. Пыталась говорить с Эммой, но та не отвечала. Только постанывала и трудно, с хрипом дышала.

Вскоре приехала «скорая». Андреевна встретила доктора на крыльце, торопливо рассказала: квартирантка заболела, а муж ее, шофер, в рейс ушел. Слышала, как она ночью с работы вернулась, в обед зашла к ней — горит вся, говорить не может. Она ей градусник поставила, тридцать девять и шесть показал.

Доктор подошел к кровати, посмотрел на Эмму, на ее пылавшее, облитое потом лицо, посмотрел на градусник, поданный Андреевной, и, не став выслушивать и выстукивать Эмму, сказал, что немедленно забирает ее в больницу.

Приехавшая с доктором медсестра и Андреевна начали осторожно тормошить Эмму, окликать ее и говорить, что ей нужно подняться, одеться и ехать в больницу. Казалось, Эмма очнулась лишь тогда, когда уже сидела на кровати и Андреевна натягивала ей на ноги валенки. Видать, она только теперь увидела доктора и сестру в белых халатах и поняла, что ее забирают в больницу.

— Нет, я не могу… Не надо в больницу, — слабо запротестовала она. — Мне нужно…

— Немедленно, немедленно! — сказал доктор. — Надевайте на нее пальто, поедемте! Что значит «не надо»?

— Надо, надо, Эммочка, — ласково говорила ей Андреевна. — Как же ты одна в дому такая будешь? Костя-то когда еще вернется? А я тоже на работе…

Пальто не лезло Эмме в рукавах: чересчур много было на ней всяких одежек. Сестра просто накинула на нее пальто, повязала платком, и ее повели, взяв под руки, к машине. Эмма больше не сопротивлялась и не отказывалась от больницы: быть может, ее напугал суровый голос доктора, или потому, что она едва держалась на ногах.

Доставив ее в приемный покой, доктор и медсестра ушли, оставив Эмму с кастеляншей, которая сказала, что Эмме нужно переодеться во все больничное. Из отделения за нею пришла нянечка, пожилая сухонькая женщина, стала помогать ей снять свитер. Кастелянша принесла бязевую сорочку и пижаму, положила на кушетку и ушла.

— Одежек-то, одежек на себя нашушкала! — сказала нянечка, увидев, что под свитером и юбкой на Эмме надеты кофты и платье.

— Холодно было, — чуть слышно ответила Эмма. — И сейчас холодно… Можно, я в платье останусь?

— Так зачем же в платье? Мы в пижаму оденемся, она теплая, байковая. А носочки свои оставь, это можно. У нас носочков не выдают. И тапки б тебе свои взять, у нас тоже плохонькие, да и не хватает, — охотно болтала добрая нянечка. — Ну, сымай свои кофточки и комбинашку.

Внезапно Эмма схватила нянечку за руку и, задыхаясь, заговорила:

— Няня, миленькая, только не выдавайте меня, я вам во всем признаюсь!.. — Черные глаза ее лихорадочно блестели, голос срывался, в груди хрипело. — У меня вот что… Это письма любимого человека… Я возьму их, ладно? Только мужу моему не говорите. Я разойдусь с ним, вот увидите!.. Никому не говорите, ладно? Иначе он убьет меня…

— Да зачем же мне говорить? — ответила нянечка. — Бери с собой свои письма. Только сыми с себя мешочек. Врачи смотреть тебя будут — как не увидят?

— Спасибо вам… — сказала Эмма, трудно дыша.

— Вот так… Вот сейчас и отвяжем, — говорила нянечка, помогая Эмме снять с себя мешочек. — Ну, пойдем в палатку. Тебя сейчас главврач Евгений Тихонович посмотрит. Он у нас золотой терапевт, из всякой болезни человека подымет…

Нянечка говорила и говорила, но слова ее больше не укладывались в сознании Эммы.

Пять суток Эмма находилась в тяжелом состоянии. Сны и явь, дрема и забытье, день, вечер, ночь — все это неделимо спуталось в голове, набитой вереницей бесконечно плетущихся событий и мешаниной всяких несуразных и вполне реальных, казалось бы, картин. Ее все время окружали люди, знакомые и незнакомые, что-то говорили, исчезали, появлялись. Они двигались лениво, замедленно, широко открывали рты, произнося слова, но слов этих не было слышно.

В одних проплывавших перед нею картинах все было непонятно, расплывчато, был какой-то хаос и сумбур, в иных же — все обретало полную ясность, и Эмма понимала, что это происходит не во сне, а на самом деле.

Она на самом деле ходила с конопатенькой Катей Салатниковой по магазинам, примеряла дубленки всех цветов, и выбрала оранжевую с черной меховой оторочкой. В этой дубленке она шла со штурманом Алехиным к трапу только что приземлившегося самолета. Алехин уже был ее мужем, и они шли к самолету встречать блондинчика Володю. Он первым сбежал по трапу на землю со своим чемоданчиком и огромным букетом цветов. Он протянул ей букет, а она поцеловала его — такого невзрачненького и такого славного. «А ведь мог и замерзнуть на дороге», — подумала она. Он догадался, о чем она подумала, и, смеясь, сказал: «Нет, не мог. Я обещал вам тюльпаны. И обещал рассказать Томке, что вы на нее похожи. Как же я мог замерзнуть?..»

Потом она приехала с мужем Алехиным в свое захолустье. На кухне топилась печь, мама пекла пухлые блины. Светланка бегала вокруг стола с большой голой розовой куклой, а на столе стояли раскрытые чемоданы, битком набитые ее нарядами. Она спросила у мамы, сколько стоит в их захолустье самый лучший дом. «Тысяч пятнадцать», — сказала мама. «Ну, тогда у нас хватит на два дома, — сказала она. — Но лучше мы купим один дорогой дом в Крыму и будем купаться в море. Нам надоел Север». О Косте мама ничего не спрашивала, и Кости поблизости вообще не было…

Костя вернулся из рейса, когда Эмме стало лучше. Он вошел в палату в белом халате, растерянный и сникший, точно у него похитили все деньги, скопленные на «Москвича». Он неловко присел на краешек койки возле Эммы и сказал с дерганой улыбкой:

— Эмка, ты что?.. Как это ты?.. Андреевна говорит: форточку открыла и спать легла. Ты что, не соображала? Факт, воспаление легких в два счета схватишь.

— Пройдет, — слабо усмехнулась Эмма и спросила: — Как ты съездил?

— Нормально. На перевале пурга чуток прихватила. А так нормально. Я тебе вот… того-сего принес, — кивнул он на сумку. — Компоты, конфеты… Ты скажи, чего тебе хочется?

Эмма знала, что до зарплаты еще три дня, а денег у Кости — считанные рубли. С этими рублями и в рейс пошел.

— Ничего не хочется, — ответила она. — И этого не надо было приносить. Денег-то нет.

— Хватит, — сказал он. — Я с книжки снял.

— Зачем же ты свой «Москвич» трогаешь?

— Да ну его, «Москвич»! Никуда не денется, накопим еще. — Он подмигнул Эмме и сказал: — А я без тебя просто не знаю, как одному дома сидеть. Ночью вернулся, узнал, что с тобой, и не заснул.

Что не заснул, она поверила. А вот: «Да ну его, «Москвич»! — ни за что не поверит. Снять он с книжки снял, но сам переживает. Вон как осунулся весь, совсем некрасивый стал. Недаром она подумала тогда, что они чем-то похожи с блондинчиком Володей. Только волосы у Кости каштановые. И густые: во всех расческах зубья поломаны.