Руслан Тотров - Любимые дети

«По-моему, вы неправы, — ответил Эрнст. — Амортизационное устройство, предложенное»…

«Оно не будет работать, в а ш е устройство, — З. В. отошел на заранее подготовленные позиции, — заклинится в первые же пять минут».

«Будет», — атаковал я с фланга.

Будет не будет — завязалась перестрелка.

«Раз уж возникли сомнения, — предложил Эрнст, — давайте сделаем макет и проведем испытания».

«Некогда нам заниматься ерундой! Мало ли что кому в голову взбредет!»

Очки Эрнста взблеснули.

«Простите, — сказал он, — но я не привык, чтобы со мной разговаривали в таком тоне».

«Простите и вы, но я говорю то, что думаю».

«В таком случае, я считаю своим долгом сообщить о возникших разногласиях заказчику».

«Это ваше право, — отмахнулся З. В., — и я не собираюсь оспаривать его».

Мы встали.

«А вы, — он глянул на меня с такой злостью, что я чуть на ноги не осел, — принимайтесь за работу! Сейчас же, немедленно! Сколько можно бездельничать?!»

И вот мы сидим за тем же столом, З. В. и я, и молчим. Что он может сказать мне? И что я отвечу?

А вот что.

— Идите, — говорит он, — вас ждут в цеху.

Встаю, смотрю на часы, отвечаю:

— У меня еще пятнадцать минут в запасе.

Направляюсь к Эрнсту, иду и чувствую спиной тяжелый взгляд З. В., оборачиваюсь — он по-прежнему листает бумаги в папке.

— В пятницу техсовет, — сообщает Эрнст. — Приехал Васюрин.

Главный инженер головного НИИ, доктор наук, руководитель темы.

— Как видишь, человечество заинтересовалось тобой, — улыбается Эрнст. — Придешь?

Представляю себе: произношу речь на техсовете — реагенты A и B, давление P, катализатор K, — говорю, казалось бы, на сугубо производственную тему, а в углу сидит, понурившись, немолодой и невеселый человек, и каждое слово мое бьет его по редковолосому темени, по голове, переходящей в шею, переходящей в туловище.

МЕСТЬ ВРЕМЕН НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ.

Или: толкаю речь, а собравшиеся позевывают, скучая, — еще один пытается всучить миру сомнительную идейку, — и судьба моя предрешена, но я все еще говорю по инерции, хоть никто и не слушает меня, да и сам я уже не слышу собственных слов, а может, и не произношу их, только рот открываю беззвучно, зеваю, как рыба, вытащенная из воды, и З. В. с лицемерной жалостью наблюдает за моей агонией.

— Нет, — отвечаю Эрнсту, — не приду. Служу в армии.

— Ты не спортсмен, — морщится он.

Это не самое лестное из определений, принятых в отделе, и я не знаю, как опровергнуть его, но тут на выручку мне приходят бойцы-доминошники.

— Алан, — зовут они, — забьем козла?

— Видал? — торжествую. — А ты говоришь — не спортсмен… Спасибо, — благодарю доминошников, — не могу, мне пора на работу.

— Ты — чистоплюй, — уточняет Эрнст.

Он склоняется над листом бумаги и продолжает писать, а я стою рядом и смотрю, как подергивается в его руке карандаш, выводящий мелкие и точные, без излишеств и недостатков, буквы, как выстраиваются они в ровную, словно по линейке выверенную строку, и спрашиваю, хоть уже и сам понимаю это:

— Готовишься к техсовету?

Эрнст не отвечает.

— Ладно, — ворчу, — сами разберетесь…

Он молчит, а я все еще стою, и мне неловко уйти, не договорив и не попрощавшись, но и стоять уже неловко, и, пересилив себя, я делаю наконец первый шаг и второй тоже, подхожу к игрокам, к шахматистам и доминошникам. Они рады мне, и я пожимаю протянутые руки, слушаю хвастливые речи победителей и жалобы побежденных, восторгаюсь и сочувствую, и понемногу освобождаюсь от прошлого, и вот уже смеюсь, беззаботный, но повернувшись нечаянно, вижу хмурое лицо З. В., вижу — он закрывает папку и завязывает тесемки. После этого он встает обычно и, обращаясь к старшему по должности, а если таковых оказывается двое или трое, то к старшему из них по возрасту, и говорит: «Вы не уходите еще? Оставляю отдел под вашу ответственность. Не забудьте запереть дверь, ключ сдайте вахтеру», и если настроение у него хорошее, добавляет: «И вообще, заканчивайте свои игры и расходитесь по домам. Вас ждут жены и дети».

Сегодня он о детях не вспомнит.

Смотрю на часы — у меня в запасе около пяти минут, но что-то не стоится мне на месте, и я переступаю с ноги на ногу, как конь перед скачками, и, еще не понимая причины своего беспокойства, начинаю прощаться: «До свидания, всего хорошего, счастливо оставаться», и только у двери догадываюсь, что бегу от З. В., боясь оказаться его попутчиком, — идти рядом и вести притворно-непринужденный разговор, соблюдая

ПРАВИЛА ХОРОШЕГО ТОНА.

Закрываю дверь за собой и тут же останавливаюсь — у меня развязался шнурок. Можно, конечно, удирать и с развязанными шнурками, но это кажется мне унизительным, и я нагибаюсь и слышу:

— Вы не уходите еще, Эрнст Урузмагович?

— Нет, — слышу голос Эрнста.

И снова голос З. В.:

— …Ключ сдайте вахтеру.

Открывается дверь — я на ходу уже, успел пройти метров десять — пятнадцать, — и слышатся шаги З. В. Он молчит, а я не оглядываюсь, и мы идем по длинному пустому коридору, два человека, знакомых уже семь с половиной лет, и на похоронах друг у друга мы говорили бы хвалебные речи, а тут — ни слова, только каблуки стучат, и дистанция между нами не сокращается и не увеличивается, и нелепость происходящего начинает смешить меня, я оборачиваюсь наконец и, дождавшись З. В., улыбаюсь, признавая свою часть вины и его призывая к тому же:

— Посадить бы нас с вами в клетку и проверить на психологическую совместимость!

З. В. останавливается, удивленно смотрит на меня, а я все еще улыбаюсь, и, выдержав паузу, он говорит негромко, но жестко и непреклонно:

— Не теряйте времени, изделие номер триста восемьдесят шесть должно быть сдано в срок.

Вхожу в цех. Слышу гул станков, тот самый, многократно описанный в литературе, воспроизведенный в радио- и телепередачах, в документальном и художественном кино, неприятный и даже вредный для слуха, но возведенный в ранг символа, приподнятый до патетических высот и в этом качестве уже привычный для восприятия — не лязг и грохот не вопль насилуемого резцом материала, свидетельствующий о несовершенстве метода, а стройная полифония, гимн во славу человека-творца,

ПЕСНЬ СОЗИДАНИЯ.

Припадаю ухом к планете — мир кует и фрезерует, люди и станки, строгает, сверлит и шлифует, продираясь из настоящего в будущее и озвучивая каждый свой шаг, и множество звуков, сливаясь воедино, образуют общую мелодию, бодрящую и утешающую, и подтверждающую правильность пути, и — я, ты, он, она — мы движемся в непроглядной космической тьме, держа в вытянутой руке зажженную спичку и ориентируясь на ее огонек, как на свет маяка, ищем то, что придумали сами: счастье и бессмертие.

И вполне современный токарь — его зовут Габо (5-й разряд, рационализатор), — вытачивая бронзовую втулку, насвистывает мотивчик популярной песни: