Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

— К чему эти ярлычки — «зачинатель», «продолжатель», «основатель», «первооткрыватель» и прочее? Рабочая песня прозвучала здесь еще в те давние времена, когда сюда, в ковыльную степь, впервые пришел человек с киркой и лопатой. Кто был он, первый шахтерский поэт? Фольклористы отвечают: «Народ!» Но, извините, этот примелькавшийся ответ абсолютно лишен конкретности. Тут я полностью согласен с Есениным, а уж он-то могучую устную поэзию знал и любил.

Беспощадный достал записную книжку, перелистал, прочитал медленно и раздельно: «…Говорят о народном творчестве, как о чем-то безликом… Народ создал, народ сотворил… Но безликого творчества не может быть. Те чудесные песни, которые мы поем, сочиняли талантливые, но безграмотные люди. А народ только сохранил их песни в своей памяти, иногда даже искажая и видоизменяя отдельные строфа. Был бы я неграмотный — и от меня сохранилось бы только несколько песен»… — Он закрыл записную книжку и спрятал в нагрудный карман пиджака. — Цитату, как видишь, ношу у сердца. Это — из воспоминаний Юрия Либединского о Есенине. Я эти строчки критикам, рецензентам повторяю: не приписывайте вы мне зачинательства, сам у безымянной песни учился и учусь.

История безымянных песен всегда занимала Павла Беспощадного. Он кропотливо доискивался истока песни: времени рождения и адреса. Это была не простая задача, но Павлу Григорьевичу нередко удавалось ее решать. В ту пору в шахтерской среде была популярна трогательная песня — «Гибель коногона». Беспощадного она особенно заинтересовала: он говорил, что автор ее — высокоодаренный человек и что нужно разыскать его и пригласить печататься в журнале.

Какими-то путями он узнал, что эту песню раньше других клубных коллективов исполнял шахтерский хор Лисичанска, и почему-то встревожился, и стал звонить в Лисичанск по телефону.

Однажды утром я застал его в редакции необычно молчаливым и печальным. Сосредоточенно просматривая редакционную почту, он спросил:

— Ты слышал такую фамилию — Рубашкин? Где-то на шахтах Лисичанска работал. Василий Рубашкин, поэт… Если знаешь, расскажи о нем подробно, крупного таланта был человек.

— Да, я знаю Рубашкина, но почему ты говоришь о нем «был»?..

— Потому что нету Рубашкина. Погиб. И сам свою судьбу предсказал в «Гибели коногона». Я давно догадывался, что это его песня. Когда-то он печатался в «Забое».

Он отвернулся к окну и повторил в раздумье знакомые строки из Бабеля, из рассказа «Иван-да-Марья». «В мгновенной оболочке, называемой человеком, песня течет, как вода вечности. Она все смывает и все родит».

И снова я увидел Васеньку-поэта в шахтерской нарядной на подмостках и как он развернул неразлучную гармонь и негромко произнес первые строчки песни, а солнечный зайчик проскользнул в окно и весело затрепетал на лицах. Вот что тогда случилось — большое, но неприметное: в текучую «воду вечности» упала светлая капля и его жизни.

…Как-то мы приезжали с Павлом Григорьевичем в Снежное, в зеленый шахтерский поселок, прильнувший к равнинной степи, над которой в подоблачной мгле могуче вздымается легендарная Саур-могила. Оставив попутную машину, мы шли травянистой тропинкой к белым домикам. Доносился томительный запах спелых дынь.

Из-за высокой и плотной шеренги подсолнухов вершина Саур-могилы сначала сквозила, как смутный отблеск. Потом с пригорка, с перекрестка дорог чудо-гора поднялась на вечернем багрянце неба, коснувшись бронзовым куполом облачной гряды.

— Ты, конечно, слышал мальчишкой на ярмарках от кобзарей или читал знаменитые украинские думы? — почему-то спросил Беспощадный. — Может, припомнишь думу о трех братьях, что бежали из турецкой неволи, из Азова? В этой думе воспета и Саур-могила… В гражданскую войну, помнится, мы величали ее «ключевой позицией Донбасса». Топографы отмечают ее торжественным знаком: наивысшая точка донецкой земли. Но она и памятник. Да, памятник народному эпосу. Это не случайное совпадение: наивысшая точка и — памятник поэзии.

На следующий день мы выступали перед шахтерами в нарядной. Давно известно, что в нарядных аудитория особенная: длинных словесных излияний не любит, а живым, трогательным, веселым и метким словом дорожит. Времени нам дано было мало, а вопросов у шахтеров оказалось очень много — и несложных, и доброжелательно-шутливых, и серьезных. Преступая свою обычную сдержанность, Павел Григорьевич во весь голос заявил:

— Ой, дело, хлопцы, дело! Вижу, читаете книги, да еще как читаете, молодцы!

Усатый дяденька, очень похожий на одного из репинских запорожцев, спрашивал обстоятельно, деловито:

— Слышал я, товарищ поэт, что ты шахтерского хлеба отведал, коногонил, работал плитовым. Кто же тебя на люди потащил, кто, знающий, помог? Работа твоя, как я понимаю, невозможна без душевного завлечения. Откуда же оно взялось?

И Беспощадный вдруг стал отвечать стихами, с медлительно торжественным строем, с отчетливым оттенком старины:

— Ну, братец, товарищ поэт, — весело, будто узнавая знакомого, отозвался усач, — я еще от бабки своей про Василия Буслаева слыхивал!

Беспощадный умолк; ом казался пораженным до крайности, — молча стоял перед невысокой тумбочкой, прижав к груди руки и глубоко переводя дыхание.

— Братцы… — заговорил он, волнуясь и сбиваясь. — Вы… слышали? Ну, до чего же это здорово! Сидит среди нас шахтер, и, вижу, не первый десяток лет в шахте, и он по двум-трем строчкам безошибочно узнает древнюю русскую былину! Это же чудо, товарищи, это же всем нам подарок!

Он шагнул с возвышения прямо в толпу и, смеясь, всхлипывая, крепко обнял усача.

— Да, это былина о Василии Буслаеве, о русском богатыре-жизнелюбце, великом труженике, влюбленном в родную землю всей могучей душой. Тут совпадение у нас, товарищ, я тоже былину эту слышал от моей старенькой бабушки, сидя на печи, жадно ловя и впитывая каждое слово. И тут же ответ на твой вопрос: кто вытащил на люди?

Слово народное мальчонку затронуло, завлекло, зачаровало. А потом он еще услышал шахтерские песни, предания, страшные сказки о подземном царстве, голосистые, горькие «страдания» и веселые, бесшабашные частушки. Такой и была моя поэтическая школа — с былиной, с песней, с частушкой, с книжной бессонницей до утра.

Уже поторапливали бригадиры и шахтеры направлялись к стволу, когда я заметил, что от двери к нам поспешно возвращается невысокий, в чистенькой спецовке, с лицом напряженно серьезным, паренек.

— Извините, товарищ поэт, — сказал он, и торопясь, и смущаясь. — Может, как смена закончится, вы уже уедете и я ответа не получу. Есть тут у нас один старый-престарый, а деликатный дедушка. Мы иной раз его попросим, и он, ежели в настроении, под гармошку старые песни шахтерские может петь. Другим ребятам потеха: мол, поскрипи, дед, на гармошке да поплачь, а у меня интерес к песням: отчего они такие жалостные, до мучения, до слезы?