Владлен Анчишкин - Арктический роман

— Брешешь!..

— Я не стал говорить тебе об этом тогда: ты все равно не признался бы. Правильно?

— Подлюка. Шо ты хочешь?!

— Если ты опять начинаешь «брехать», «подлить»… Погоди. Ты должен знать, Михаил: только этот пятый жакан и может спасти тебя…

Остин вынул из кармана лыжных брюк нечистый измятый носовой платок, положил на столик, развернул, руки дрожали. На платке лежал жакан, уже выстреливавшийся из ружья, грязный от запекшейся на нем крови, приплюснутый сбоку.

— Это он — пятый, — сказал Остин. — Смотри, Михаил… На оси два крестика, на зонтике, изнутри — четыре. Так делал мой дед, когда вкладывал жакан в патрон. Так помечает жакан отец. Об этом знают все промысловики на Поморье. Свою нерпу, своего медведя дед и отец отличают по жакану, если стреляют скопом с другими… Это пятый жакан, Михаил, который ты украл у меня на прошлой неделе.

— Шо ты хочешь, можешь ответить? — спросил Дудник.

— На прошлой неделе, когда ты украл у меня этот жакан, — продолжал Остин, — он был свежий. Вчера, в руках Афанасьева, он был стреляный…

— Я стрелял этим жаканом по нерпе, — сказал Дудник. — Шо ты хочешь?

— Этот пятый жакан, Михаил…

— Я убил этим жаканом нерпу.

— Этот пятый жакан Афанасьев нашел…

— Я убил нерпу возле норвежского домика!

— Есть!.. Еще один болт, — сказал Остин; глаза заискрились ядовитым, злым смехом.

Дудник метнул в сторону Романова беглый, скользящий взгляд; глаза блестели лихорадочно, плечи приподнялись.

— Ты знаешь, Михаил, почему Афанасьев разбирал ружье — прятал под плащ, когда шел поселком? — спросил Остин. — Он прятал ружье от Цезаря. В среду, в четверг Афанасьев носил в Кольсбее, возле Кольсбея ружье под плащом. Он разговаривал с тобой возле пожарки о фабричных жаканах — прятал ружье. Ехал на Грумант — прятал. Зашел ко мне — ружье было разобрано. Он сидел на кровати, протирал ружье. Когда я сказал ему о пятом жакане, он сказал: «На-ан-у… ва-ав-се…» Он больше ничего не сказал. Он не мог говорить. Он показал мне жакан — стреляный. Это был пятый жакан, Михаил. После этого Афанасьев собрал ружье, повесил на плечо. Афанасьев шел домой — нес ружье на ремне. Он шел по поселку и не прятал ружья. Ты понимаешь теперь, почему Афанасьев не стал прятать ружья, когда узнал, что пятый жакан был у тебя? — говорил Остин, подымаясь на ноги; и руки и голос дрожали. — Ты понимаешь, почему он сначала спросил: «Это пятый?», а потом ударил тебя?..

Обогнув письменный стол, Романов подошел к Остину со спины, положил ему руки на плечи; бугристые, твердые мускулы на плечах дрожали.

— Ты понимаешь, почему Афанасьев кричал «за что»?

Романов нажал на плечи Остину: тот сел.

— В понедельник, возле пресного озера, ты видел собак, — продолжал он; плечи, грудь надвигались на столик. — Ты заманил их к норвежскому домику. Вчера, после драки у клуба, Березин проверял следы. Ты затоптал все следы у норвежского домика к лунке. Капли крови на снегу ты не все затоптал, подлюка. За что ты убил Цезаря?

Дудник толкнул столик обеими руками — столик ударил Остина в грудь; жакан, подпрыгнув на носовом платке, полетел на пол. Дудник не успел вскочить, Остин поймал через столик пожарника за воротник ватника, дернул к себе.

— За что ты убил его?! — кричал он, стараясь перетащить Дудника через столик. — Где Афанасьев, гнида? Ты вчера вечером ушел по его следам! Где он?!

Из шахты звонили то и дело, по пустякам, каждый звонок заканчивался вопросом: «Что слышно?.. Нашли или нет?» Из Баренцбурга поступали радиограммы; одна лежала на столе — Батурин не успел убрать:

«Вашей неповоротливостью недовольны тчк Ермолинский Кусакин Сванидзе».

— Чем вы угрожали Афанасьеву вчера возле клуба? Чем?!

Батурин потянулся к папиросам… отдернул руку.

— Сядь, — велел он; голос дрожал. — Посиди маленько, — сказал, быстро выбираясь из-за стола. — Посиди, — говорил, шагая споро, штампуя каждый шаг. — Погоди, — предупредил, открывая дверь тамбура. — Дудника, Остина, Березина! — крикнул в открытую дверь. — Мгновенно!

Романов взял папиросу из пачки, лежавшей на столе, сел, прикуривая; руки не слушались.

— Как где?! — рявкнул Батурин в приемную; вышел из кабинета, захлопнув дверь.

Все, кто остался в кабинете, смотрели на Романова испуганно, молчали. Романов курил. В кабинет вошли Березин и Остин, сели возле Романова… Где-то за стенами, окнами расстреливали белую, холодную тишину кларки ДЭС.

Возвратился Батурин, прошел спорым, штампующим шагом за письменный стол, стоял, поднимая трубку, собираясь звонить. Дверь распахнулась: голубая ниточка дыма от папиросы Романова вздрогнула, повалилась набок, свилась в тающие кольца, — кто-то вошел. Батурин поднял голову — вздрогнул…

У распахнутой настежь двери стояла Корнилова, тяжело дышала, губы были поджаты, огромными глазами, блестевшими без влаги, смотрела на Батурина, но так, что видела всех… и еще что-то — за пределами кабинета… ужасное.

— С чего это… в рот воды набрала?! — закричал Батурин сорвавшимся голосом.

Корнилова словно бы не слышала окрика; в руках держала бланк «радиограммы-молнии», заполненный фиолетовыми строчками, быстро прошла от двери к столу.

— Я думала, я накричала на Цезаря: он обиделся — убежал… Вова не может найти, — сказала она. — А это вы накричали на Вову — зачем?! — спросила голосом женщины, для которой сейчас не только начальник рудника — все! — лишь ответчики перед ней — женщиной! — за судьбу ее мужа; положила «молнию» на стол.

Батурин побагровел мгновенно… угрожающе побагровел, но сдержал себя в последнее мгновение, наклонился вперед, упершись руками в стол: раскрытая пачка «Казбека» сплюснулась под кулаком с телефонной трубкой — папиросы покатились по толстому канцелярскому стеклу, лежавшему поверх красной суконной скатерти.

— Але-але!.. — призывала трубка грудным, женским голосом в могильной тишине, вдруг наступившей. — Але!..

Батурин смотрел, казалось, не на бланк радиограммы, а на его отражение в толстом канцелярском стекле: «молния» подсвечивалась красным.

— Вы нехороший человек, Константин Петрович, — сказала Корнилова, задыхаясь. — И я больше не буду разговаривать с вами. — Повернулась к Романову, объяснила: — Вы говорили, чтоб я дала «молнию» папе… про какой тригонометрический столбик он кричал с парохода Вове?.. И что Цезарь пропал, и Вову не могут найти…

— Але-але!.. — призывала телефонная трубка.

— Вова там, — сказала Корнилова и протянула руку в сторону «молнии».

Батурин смотрел, могучие плечи обвисли, на лице вновь появились складки, незаметные ранее. За письменным столом начальника рудника вновь стоял старик, склонив голову; лицо было серое, густо иссеченное острыми морщинами.