Владлен Анчишкин - Арктический роман

— Уходи немедля, — сказал Батурин. — Чтобы я тебя не видел, мальчишка!

— Ра-ар-азгоните всех — останетесь один, — сказал Афанасьев; стоял, не сдвигаясь с места. — Один на всей земле. А вокруг будут люди, обозленные вами, против вас…

Батурин медленно пошел на Афанасьева:

— Сию же минуту даю радиограмму в Москву. Отцу!

— Поздно! — сказал Афанасьев; стоял не двигаясь.

— Первым пароходом уедешь на материк!

— А ва-ав-ы застрелитесь, если будете жить так, как до сих пор!

— Собирай свое петушиное оперение немедля… Пошел прочь с моих глаз, мерзавец!

Батурин не дошел до Афанасьева — повернулся круто, шагнул в открытую дверь пристройки — в профбюро.

Дороги, по которым ходят память, ассоциации, бывают, порою, необъяснимы… Романов смотрел на Батурина, слушал его охрипший голос, а видел Дудника в конце больничного коридора: шахтеры и пожарники, переодевшись в сухое, уходили из больницы — разговаривали возбужденно, смеялись, — Дудник стоял в стороне от всех, один; никто не принес ему сухую одежду, никто не подошел, не позвал с собой. Дудник был одиноким среди людей. И Романов вдруг понял — кожей почувствовал природу жестокости… человеческой подлости.

Одиночество. Человек, в сущности, одинок в этом мире. И в минуты, дни, годы, когда он один, обстоятельства — не дай бог, если злые! — могут согнуть, раздавить человека. Обстоятельства всегда сильнее одинокого человека — заставляют уступать им, — человек становится жестоким. Обстоятельства жизни. А жестокость — сестра подлости. Хотите сделать человека жестоким, сделайте его одиноким — обстоятельства тотчас появятся рядом, довершат начатое. Хотите сделать людей подлыми, разобщите их… Человеку трудно остаться человеком, если он одинок — живет без друзей и товарищей рядом, — обстоятельства делают его подлецом… заставляют поступать подло с людьми — размножать подлость, как грипп.

Романов увидел и глаза Афанасьева, какими он смотрел на Романова в скалах, — понял и другое.

Ничто не способно ожесточить человека, превратить в подлеца, если человек не станет на колени перед обстоятельствами — какими бы они ни были! — не поступится своими чистотой, светом — человеческим. Подлость владеет могучим арсеналом недозволенных приемов, бьет жестоко, в спину, из-за угла, — правда же, чистота всегда открыты, легко уязвимы перед ударами подлости… и подлость не сумеет победить человека, если товарищ станет рядом с товарищем, подставит плечо…

Сидя на тахте у полированного столика, в жарко натопленном, полусумеречном зале, освещенном багровыми отблесками заката, глядя на Батурина, Романов почувствовал — понял: всю тяжесть десятилетий истории, которую пронесли могучие плечи Батурина, донесли до Груманта, несли и теперь; и тяжесть ненужную, уродующую, от которой человек не может избавиться. Понял, почему Батурин мог быть и жестоким, «с чего» его добрые намерения в отношениях с людьми могли оборачиваться и злом для людей. Уже знал: теперь он не уйдет от Батурина, если придется и ударить наотмашь, как ударил его, Романова, Афанасьев письмом, вложенным в тетрадь с коленкоровой мягкой обложкой. От прошлого не отмахнуться — оно живет вокруг нас, в нас — мы живы им. Отказаться от прошлого — предать и себя. Батурин был настоящим и прошлым Романова…

И Романов принялся рассказывать все о Дуднике. Зябко кутаясь в нагольный полушубок, Батурин выхаживал под окнами зала; когда поворачивался у стены или у зеркального шкафа, на лице, в глазах загорались отблески багрового заката, пламенеющего на заснеженном косогоре за окном. Романов рассказывал. Батурин ходил. Романов закончил рассказ.

— Где Дудник? — спросил Батурин; поправил полушубок на плечах.

— В пожарке.

Батурин остановился.

— Однако… Я тебе говорил, Александр Васильевич, на берегу — под штольнями окра…

— Дудника будем судить на Груманте — всем Грумантом, — сказал Романов и поднялся на ноги.

— Этого под-ле-ца…

— Подлецами люди не рождаются, Константин Петрович, — не дал ему договорить Романов. — Подлецами люди становятся… с помощью людей. А бить человека по голове палкой, когда он сам понял, что залез в подлость по ноздри, — та же подлость. В том, что Афанасьев чуть не погиб, Дудник виноват не больше, чем вы.

Батурин шагнул к столу, взял рюмку, выпил одним махом, крякнул; полушубок соскользнул с плеч, когда он запрокидывал голову, упал на ковер.

— Дудник стрелял в Цезаря — Афанасьев ударил пожарника. Вы не разобрались, что к чему, велели Афанасьеву «собирать петушиное оперение», готовиться к отъезду на материк первым же пароходом. В скалы Афанасьева загнали не только подлые выстрелы Дудника, а и ваш приказ, Константин Петрович. В таком положении, как ваше, и случайное слово — приказ для полярника. Об этом нельзя забывать.

Батурин наклонялся, чтоб поднять полушубок: протянул руку, перебинтованную в ладони, выпрямил пальцы, — в такой позе и застыл. Лишь голову приподнял — кожа на шее собралась в тугие складки… рубашка, казалось, вот-вот треснет на спине, на плечах.

— Полтора года вы старались согнуть Афанасьева за то, что он не хочет стать таким, как вы, — вашей копией! Вы забыли, Константин Петрович, что Афанасьев — человек жизни, за которую вы с его отцом шли в революцию, а потом гнули горб в угольных лавах, жизни, которую мы с вами, Константин Петрович, защищали во время войны, а потом поднимали из затопленных шахт…

Батурин выпрямился; стоял, расставив ноги, держал руку с вытянутыми пальцами в стороне, забыв о ней; забыл и о полушубке.

— С чего же ты, Александр Васильевич, помалкиваешь о себе? Ведь это ты покрывал Афанасьева во всех его мальчишеских прегрешениях — сделал из него слюнтяя, не способного сопротивляться подлости, а потом оставил одного перед подлостью этого… Дудника? Что ж ты меня ставишь на одну шпалу с подлецом, а сам… спешишь в Баренцбург с отчетом?.. и «по личному делу»? Какому?! Стало быть, и тебя надобно вон с Груманта?!

Романов раздевал Батурина, не щадил и себя:

— Если Дудника, то и вас и меня, Константин Петрович. Случится, не дай бог, непоправимое — нам в одном окопе сидеть. Дудника надо возвращать людям, как Цезаря!.. С тех пор как он оставил свой токарный станок… — Романов не договорил.

Когда пройдены заграждения из «колючки», на земле или в душе, — становится видно, где, как и когда ноги завели за них — куда могли увести. И он, Романов, где-то, когда-то оставил свой «токарный станок»; и у него, с тех пор как оставил, начались беды… В конце виднее, как было в начале, как должно было быть…

— Однако… Сядь! — велел Батурин охрипшим, тугим голосом. Протянул руку к бутылке: пальцы дрожали, — отдернул руку, не прикоснувшись к стеклу… сунул руку в карман. — Сядь.