Владлен Анчишкин - Арктический роман

— Нет. Стали более опытными. Обстоятельства заставляют…

— М-м-да-а-а… — Батурин смотрел не двигаясь. — Однако… И мяконький же народ пошел. В Россию пришел. Красоту подавай. Возьмешь пальцами, чтоб подсобить — подсадить на леса, — «Пошто выпускаешь когти?!» — кричат…

Не-э-эт. Батурин спорил не только с собой… И Романов поднялся на ноги, повернулся к нему. Батурин стоял прямо, смотрел в упор. Но не так, как прежде: измеряя по всем параметрам или угрожая, — открыто смотрел, словно бы душу распахивал.

— Россия тем и жива, что до сей поры в строительных лесах, а вы… спешите эксплуатировать — кожу массажами тешить, душу размягчать красотой? — Над глазом пульсировала голубая жилка, межбровье рассекала глубокая складка. — Преждевременно еще в России ломиться в аристократы, ежели вы русские люди! В аристократы попретесь, когда Россия последним мужиком в барские хоромы ступит, работать будет в белых перчатках, при галстуке… Обходительность в отношениях… В России не подошла пора снимать леса, обживаться — наращивать надобно! — Россия не одна на земле… Обходительность… Оставите барзасского мужика позади, мужик отвернется от вас — жрать будет нечего, Александр Васильевич! Погибнем, как погиб Древний Рим, корчится Испания, сопротивляются из последних сил Англия, Франция, — искусства только и останутся, да философии разные… Обходительность… России надобны еще поколения строителей с кожей для морозного ветра и душой для драки. И не одно! А вы… рыцари новых поколений… спешите оборудовать по своему вкусу дом, который еще не достроен? Рано, Александр Васильевич! Поторопитесь в аристократы — забудете барзасского мужика сегодня, — завтра и детей своих погубите. Внуки проклянут вас, ежели им, не дай бог, придется начинать все сызнова!.. Обходительность… Россия лишь начинается!..

Да. Дороги, по которым ходят память, ассоциации, бегают мысли, — необъяснимы. А выводы, за которыми с детства охотятся люди, — открывают каждый сам для себя, делают законом своей жизни, — приходят, порою, в самые неподходящие для их прихода минуты. Романов вдруг почувствовал — понял.

Обстоятельства. И человек. Обстоятельства для людей создают люди. Конкретные. Человеки. Стало быть, человек и обязан знать — видеть: кто для него создает обстоятельства. Человек. Если он человек. Обязан запустить руки по локоть в свою собственную душу и вынуть из нее то, что может дать ему силу управлять обстоятельствами, в каких можно «жить по-человечески, уважать себя, и не позволять кому бы то ни было ломать твои кости». Человек!.. если он человек. А не лошадь, разрешающая запрягать себя куда кому вздумается, делать с ней кому что вздумается, — жить так, как ей велят, лошади. Человек. Если он человек… Природа дала ему способность видеть не только то, что перед носом — как он живет, но и то, как можно жить, — должно быть! — чтоб жить по-человечески. Человек! — если он человек… а не лошадь…

— Идите к нам, Константин Петрович? — предложил Романов Батурину, улыбнувшись как старшему, но по-дружески.

А потом они пили, Романов и Батурин. Сидели за круглым полированным столиком друг против друга, пили и разговаривали. Когда в бутылке осталось на донышке, Батурин поставил на столик вторую, с этикеткой «Отборный» армянского винтреста «Арарат». Пили и спорили. Допили и вторую, — Батурин словно бы опомнился.

— Вот чего, Сакя, — сказал он охрипшим голосом. — Нынче пятое апреля… на исходе уж… новая шахта не завершена, однако. Работы много. Людям надобно напрягаться, не отвлекаясь. Паренька нашли — день потеряли. Спасибо тебе — крупногабаритные уже в шахте… на этом мы выиграем не один день. Шахту, однако, завершать надобно; затем мы и торчим здесь, на Груманте… Говорю тебе не потому, что ты заместитель по кадрам и можешь помочь — подтянуть дисциплину и еще чего-то там; а с тем, что ты инженер на эксплуатации — можешь высвободить и своего друга… Богодаря, стало быть… для засбросовой части. Как было.

Романов прищурился; улыбался.

— Я, Константин Петрович, уже не бычок из фиорда, который клюет на красную тряпочку, — предупредил дружелюбно.

— А я теперь дело тебе говорю, — предупредил и Батурин. — Шахта-то через двадцать пять дней вступит в эксплуатацию — мне на Груманте… Я, дорогой Саня, никогда за свою жизнь не вис ни у кого на плечах, никого не хватал за ноги…

Романов молчал.

— Не веришь на слово — посмотри подшивку радиограмм у радиста. Двадцать третьего февраля, в День солнца, я радировал в трест: шахту закончу — уеду на материк… первым же пароходом. Я устал, Саня. Годы не те…

Романов согласился.

Лишь после этого Батурин сказал, вдруг обмякнув, осунувшись; щеки за уголками рта обвисли, лицо вытянулось сверху вниз:

— Под «Казбеком», стало быть… Читай…

Глаза сделались большими, — в них вновь жило «что-то», заставлявшее и прежде ждать… с уважением.

Романов отодвинул коробок: под ним лежал радиограммный бланк, свернутый вдвое, измятый. Романову лишь потом довелось узнать: когда Афанасьева уже искали, грумантский радист принес эту радиограмму — тайком подсунул под локоть Батурину. Это была копия радиограммы, врученной радистом Афанасьеву днем раньше. Батурин спрятал ее — никому не показывал. О ней до сих пор никто в поселке не знал, кроме трех человек: Афанасьева, радиста, Батурина. Афанасьев узнал, что копия этой радиограммы есть у Батурина, когда остался вдвоем с ним в больничной палате… Буквы плясали перед глазами Романова, когда он читал. Он плохо понимал то, что читал, — перечитывал. А когда понял — дошло до него содержание, — почувствовал: лицо покрылось испариной…

«Мурманск, Шпицберген Грумант Афанасьеву тчк Мама боится говорить тебе Вовка двтчк папе сделали операцию тире нет больше папы Вова тчк Нет отца тчк Борис Москва».

Что-то бряцало на столике, кто-то говорил рядом; Романов не понимал, кто, что говорит, кому; потом расслышал отчетливо, словно вынырнул из воды:

— Да-а-а… В нашем деле, однако, всегда так: один строит, другой обживает. Вы не знаете этого… а больнее не бывает, когда еще достраиваешь, другой уж начинает хозяйничать на твоей шахте… дьявол его!.. Добытое горбом, стало быть, не легко отдавать даже детям. Да и против времени идти — все равно что справлять малую нужду против ветра…

Батурин уже стоял у багрового окна, боком к окну, смотрел на косогор багрово-красный. Романов смотрел на Батурина и ощущал физически, как глаза расширяются; сдавило горло. Батурин улыбался, глядя в окно, а из его красных глаз текли по небритым багровым щекам красные слезы; на выдвинутом несколько вперед крепком багровом подбородке, уцепившись за багровую щетину, висела красная слеза — искрилась… Мороз пополз по влажной спине, морозом тронуло кожу на голове, корни волос под кожей. И все внутренне громкие, такие убедительные, как только что казалось, слова Романова о колодце, из которого нужно выбираться, не жалея ногтей, о людях, которые не влезают в штаны отцов, предложение Батурину идти к ним — куда? к кому? зачем?.. кто к кому должен идти?! — казались убедительными только что, сделались такими легкими, незначительными… Поставленные на цемент, со значением! — в памяти жили лишь слова, произнесенные с гневом охрипшим, тугим голосом: «Спешите эксплуатировать — кожу массажами тешить?..»