Владлен Анчишкин - Арктический роман

— Я вас слушаю, Константин Петрович, — сказала она. — Садитесь… пожалуйста, — предложила сухо, кивнув на табурет.

Батурин был небрит, без галстука. Лицо было серое, бледное. Выглядел он уставшим смертельно; казалось, шатается от усталости. И Новинская подумала невольно: а что он, собственно, сделал ей… такое, кроме «ты» с которым обращался ко всем? Почему она считает себя вправе грубить ему… врач… на работе?..

— Что с вами, — спросила она, — Константин Петрович?

Батурин сел на топчанчик, растирал небритые щеки ладонями так, словно хотел стереть с лица бледную серость. Долго тер. Новинская ждала.

— Интересно однако, — заговорил он наконец; уперся локтями в колени, положил подбородок в ладони. — Батареей командовал я последнее время на Северо-Западном фронте…

И начался долгий рассказ о том, как его ранило в 1943 году на Северо-Западном фронте, — очередная сказочка в духе Батурина. А когда закончил рассказ, поднял голову, посмотрел вопросительно: «Интересно?»

«Мочи мочало — начинай сначала», — подумала Новинская. Перешагнул через «муравьиное масло», болота, «отсосавшие ревматизм», выудит из памяти и еще две сказочки. И третий, и четвертый раз придет — будет рассказывать… но того, что хочет, не скажет. Она вышла из-за стола: Батурин должен сказать, что он хочет. Она должна знать!.. Хотя бы для того, чтобы Романову объяснить внятно — разрушить в конце концов то, что стояло между ней и Романовым, мешало Романову вернуться к ней целиком.

— Константин Петрович, — спросила она мягким голосом, — вы будете еще рассказывать, да?

Батурин смотрел, по лицу скользнула улыбка… тени улыбки спрятались в уголках рта.

— Расскажу, — сказал он.

Новинская уже стояла против него, предложила:

— Сегодня я буду рассказывать сказочки… хорошо? Батурин наклонил голову ниже, почесал лоб осторожно, чтоб не нарушить прическу; не смог сдержаться — улыбнулся открыто. Потом потер щеки ладонями: улыбку стер, бледная серость осталась, — вновь поднял голову. А Новинская уже рассказывала.

— Сердце человека небольшое, правда? — говорила она. — В кулак?.. А за каждое сокращение оно выталкивает в аорту около шестидесяти кубических сантиметров крови; в минуту — около пяти литров; за час — больше трех центнеров. Интересно? — спросила, подражая Батурину.

Батурин смотрел недоверчиво.

— За сутки сердце человека перекачивает больше шести тонн крови, — продолжала Новинская, — а за год — пятьдесят шесть больших железнодорожных цистерн… маленькое сердце… величиною в кулак…

— Слишком однако, — сказал Батурин; не верил.

— А слушайте, — продолжала Новинская, подстегивая его любопытство. — В жилах; как-говорят шахтеры… в системе кровеносных сосудов крупного кита постоянно движется около двадцати тысяч литров крови. Больше двадцати тонн. Всю эту массу приводит в движение то же сердце. Только у кита оно около тонны. Так вот: если б такое сердце, как у кита, заставить перекачивать воду, оно смогло бы обеспечить водой десять таких городов, как ваш Барзас. Интересно?

Батурин ерзал, топчанчик скрипел под ним, в глазах по-прежнему жили боль и усталость… появилось что-то похожее на восхищение.

— Вот какой неутомимый и непревзойденный работяга сердце вообще, — подвела итог Новинская, — сердце человеческое в частности. Интересно?

Батурин сидел теперь так, словно прислушивался к работе своего сердца, старался не мешать ему. А Новинская старалась удержать его внимание… чтоб не успел и опомниться: неожиданность отбирает у человека способность хитрить, обращает к откровению. Нужно было развлечь Батурина, а потом… врасплох!

— Вы знаете, Константин Петрович, как называется эта связка? — спросила она и подняла руку, согнув в локте…

— Бицепс.

— А знаете, почему она так называется? Батурин смотрел… выжидая.

— «Би» — это «два» по-латыни. Двойная связка. Спаренная. А встречаются люди, у которых не бицепс, а трицепс, — заторопилась Новинская; старалась не давать ему и секунды для размышлений. — Строенная связка. Понимаете… Трицепс. Вы представляете себе, до какого колена предки этих людей должны были заниматься работами, требующими от руки особой гибкости, чуткой быстроты и точности, чтоб бицепс успел переродиться в трицепс?

Батурин вновь потер щеки ладонями, так, словно умывался: быстро и как бы походя; больше растирал левую сторону, возле уха.

— А теперь смотрите, что получается, — все дальше уходила Новинская, увлекая его за собой. — Трицепс, казалось бы, должен быть у людей, предки которых занимались работами, требующими от руки искусства в движениях. У потомственных музыкантов, например. А он встречается пропорционально, как у потомственных мастеров точного дела, так и у потомственных рабочих, крестьян, чьи предки до сто первого колена занимались исключительно физическим трудом, грубым. Удивительно, правда? Почему так?

В глазах, в лице Батурина жило теперь лишь восхищение. Новинская не сумела вовремя определить, к чему относится оно, и потом немало жалела об этом. Продолжала:

— А если на нашей земле уже были и Венера Милосская, и Лев Толстой, и «Импайр Стейт Билдинг», и атомная электростанция? А потом что-то случилось, и все началось снова. Понимаете? В трицепсах осталась память о прошлом. Поэтому человечество так быстро и наверстывает все, что потеряно. Понимаете? То, что было достигнуто первый раз за миллионы лет, наверстывается за тысячелетия… А может быть, трицепс — это и совершенно новое явление в анатомическом развитии человека, и тогда это уже загадка природы — почему он встречается у людей, чьи предки до сто первого колена…

Батурин встал. Новинская подумала, что он хочет уйти, шагнула к нему, собой загородила дорогу к двери.

— У вас что-то болит, Константин Петрович? Или я должна что-то сделать для вас? — спросила внезапно. — Так продолжаться дальше не может… Что вы хотите?!

Батурин вздрогнул, когда она приблизилась, лицо исказилось, весь он задрожал. Новинская почувствовала: она увлеклась и сделала лишнее движение, Батурин понял ее жест по-своему, потому что она, подняв несколько голову, смотрела вызывающе… слишком близко оказалась к нему. Хотела, отскочить в сторону, открыть дверь и выбежать в коридор, но пальцы Батурина уже сжимали ее плечи так, что косточкам сделалось больно; он тянул ее к себе, лицо как бы падало сверху, было страшное. Новинская отвернулась, запрокинула голову. Ищущие губы, горячие и колючие, скользнули по щеке, по шее. Она вырывалась, но от этого делалось лишь больнее плечам. Колючие губы обожгли…

Она понимала, что большего здесь, в больнице, Батурин не позволит себе, потому что в кабинет мог заглянуть кто-либо… большего он не мог сделать! Но и то, что он делал, — делал, насилуя. Новинской было противно насилие над женщиной вообще, а физическое тем более приводило ее в бешенство — заставляло терять власть над собой, и она уже не помнила в таких случаях, что и как делала сама, защищаясь, — защищалась с яростью, на какую способна лишь женщина здоровая и чувствительная. И теперь… Она не помнила, как это сделалось… вдруг почувствовала себя свободной от раздавливающих плечи пальцев Батурина. Не помнила, как случилось: когда лицо Батурина вновь нависло — ударила! Не слышала и шлепка. Лишь на ладони осталась памятно жить колючая щетина небритой щеки. Била изо всех сил, чтоб остановить приближение. Батурин застыл на мгновение… лицо исказилось острой болью, едва ли не все складки на нем сделались глубже, темнее, блеснули глаза. Он сделался страшным больше прежнего — иначе страшным. Прикоснулся к щеке пальцами, вновь скривился… Был уже без халата.