Владлен Анчишкин - Арктический роман

Что-то теплое ползло со щеки на шею, по губам. Я мазнул тыльной стороной ладони по лицу: возле глаза защемило, рука сделалась черной. Ольга кинулась ко мне.

— Это же кровь?! — испуганно закричала она. — Вова!

— Да не кричи ты! — крикнул я. Она уцепилась руками за мое плечо. Я лишь теперь сообразил, что Зинаида Ивановна еще не пришла. Если б она пришла, то заметила бы меня — она была бы здесь, а не Ольга. Но она вот-вот должна была подойти.

— Паразит несчастный… Мог убить насмерть, паразит такой…

— Кто?.. Да тише ты!

Мне было трудно подыматься на ноги. Ольга тянула, уцепившись за пальто.

— Я слышала, как он бежал под окнами. Я же сразу…

Я вырвал плечо из ее рук.

— Кто он?!

Мне было так плохо, что я с трудом соображал, едва мог двигать руками, ногами.

— Если б я знала.

Она икнула.

Я поднялся на ноги, поднял шляпу и надел.

— Я сам упал, — сказал я, — Иди. Я пойду домой… Черт.

Ольга вновь икнула. Это было смешно. Но мне было не до смеха.

— Я сам упал, — сказал я. — Я пьян и упал. Ты ведь знаешь, что я пьян… Черт… Иди отсюда.

Но хмеля уж не было: трещала голова, поташнивало.

— У вас все лицо в крови, — икала Ольга. — Вы пальто… и костюм…

— Я упал… Я пьян и упал… Уходи!

Я снял шарф, сложил вчетверо и закрыл им лицо, прижимая ладонью. Возле глаза щемило, носом нельзя было дышать.

— У вас кровь… ам-моетесь…

— Черт!.. Я сам упал. И только вздумай сказать кому… Ты ничего не видела! Иди… Черт!

Где-то уж шла, приближаясь, Зинаида Ивановна. Меня мутило, начинало знобить. Шарфик набухал кровью.

— К черту все!.. Всех к черту!

Я шагнул на мостки — пошел к своему дому. Ольга плелась за мной на расстоянии, в расстегнутой шубке, прижимала ладони к щекам.

Она все же добилась своего. Упрямство у нее отцовское. Ольга стояла за дверью — я не впускал. Но из клуба то и дело возвращались соседи: не хотелось, чтоб ее видели с покрасневшими от слез глазами у нашей двери, а потом болтали что кому взбредет в голову. Я впустил ее. Зла к ней у меня уже не было. Но, видимо, по тому же закону, которому подвластны были парни и Петровской эпохи и подданные скифских царей, я внешне продолжал негодовать: стыдно было отмачивать синяки при девчонке…

Почти от уха к глазу — по скульной кости — кожа треснула. Разрыв был глубокий, расползся, словно ножевая рана. Из носу кровь уж не шла, из раны проступала не останавливаясь. Глаз и возле глаза болело нестерпимо; болело в боку.

Ольга уже почистила мое пальто, принялась за шляпу и никак не могла успокоиться.

— Перестань икать, — сказал я.

— Я боюсь вас… Владимир Сергеевич… Я позову Раису Ефимовну?

Она икала, как детишки, не способные тотчас успокоиться после долгих слез.

— Говори мне «ты», — теперь уже потребовал я.

— Вам нужно в больницу…

Я отжимал в тазу полотенце, смывал кровь с лица, с шеи.

— Говори мне «ты», или прогоню…

— Я на тебя не сержусь, Владимир Сергеевич. Она сказала это так, словно ее голосом заговорил Романов. Я засмеялся: в голове затрещало — боль сделалась режущей. Мне было трудно ворочать глазами — приходилось поворачиваться всем корпусом, чтоб посмотреть. Я посмотрел на Ольгу. Она погасила улыбку.

— Очень больно?

— Называй меня по имени.

— Вова.

— Скажи еще раз.

— Вова… тебе нужно в больницу; инфекция…

— А ты действительно-таки пигалица. Мы посмотрели друг на друга, улыбнулись. Я застонал.

— Да ну тебя, — махнула она шляпой. — Тебе нужно в больницу, а ты… Инфекция попадет… потом…

Мне было плохо, но я почувствовал, как Ольге сделалось легко, просто. Она вздохнула в полную грудь, прерывисто шмыгая носом.

— Возьми в шкафу носовой платок, а то вся засопливишься… Горе мое нежданное, негаданное…

— Если б ты… какое ты горе… Вова…

Мне не приходилось слышать, чтоб так выговаривали мое имя: словно первое в жизни слово и как-то так… мелодично… черт подери.

— Почему ты плакала?

Ушибленный глаз заплывал опухолью.

— Мне страшно… У тебя и на голове кровь… За ухом…

Да. Меня били ногами.

— Почему ты плакала, когда я поцеловал тебя?

Ольга вытерла платком глаза, щеки, высморкалась.

— Лучше бы мы зашли и послушали музыку… Я такая дурная… Это все потому, наверное…

— Почему ты так плакала, когда я поцеловал?

Она остановилась возле стола, смотрела на меня через стол.

— Тебе, Вова… в больницу…

На ней было платье, в котором она выступала на сцене, танцевала в спортзале: руки обнажены до плеч, полуоткрытая грудь высоко подымалась, опускалась, глазищи сделались влажными.

— Почему?

Яркий свет полукиловаттки обливал ее с плеч, наполовину покрытых тяжелыми волосами: волосы шелковисто блестели; прядь на лбу просвечивалась. Ольга вздохнула.

— Почему ты плакала, черт возьми?!

Глаза заплывали слезами; она не опускала головы, не подымала рук, смотрела на меня.

— Уже прошло, Вова… не вернется… Бывает такое, что не возвращается, правда ж, бывает?

— Почему?.. Или уходи домой.

Она улыбнулась, посмотрела на стол, за который держалась рукой.

— Не нужно кричать, Вова… Я такая дурная… Я хотела, чтоб первый раз меня поцеловал мужчина, который будет моим мужем…

Сказала и улыбнулась смущенно; слеза сорвалась и упала на скатерть.

— Я думала, это будет красиво… первый поцелуй… Не сердись, Вова. Мне и папа говорил, что я фантазерка… Я, наверное, и правда дурная… Я только думала, что это красиво… Ведь первый поцелуй бывает один, правда? Но это прошло…

Мне сделалось не по себе. Опухоль затянула глаз уж настолько, что я им едва видел сквозь щелочку. Мутило от боли, но я на какое-то мгновение забыл обо всем. Я не любил Ольгу.

— Прости меня, Оля, — сказал я.

Я знаю: человек живет красотой. В чем он видит свою красоту, не имеет значения. Но он живет красотой… потому что выше красоты нет ничего в мире… Я не мог вернуть девчонке того, что украл у нее…

— Если можешь, прости…

Я смотрел одним глазом. Но я знал: все пройдет — все. Раны затянутся, опухоль спадет: я буду по-прежнему смотреть левым глазом, как смотрел, а первый поцелуй не вернется…

— Прости…

Ольга смотрела на меня, улыбалась; смотрела сквозь слезы — синие, тихие…

Вся моя практика обхождения с девчонками, вся теория, выкованная в четыре руки с Лешкой, полетели вверх тормашками, — я втянул голову в плечи… Мне сделалось страшно: я никогда не смогу вернуть девчонке то, что украл. Расплачиваться, может быть, придется кому-то… Мне было страшно за свою подлость.

Он был ниже Романова ростом, младше возрастом, но рано потучнел — в весе достигал не менее ста килограммов. Конечности у него были толстые, тяжелые и каждая как бы сама по себе; крупное, мясистое лицо с губастым ртом, воловьими глазами; длинные, удивительно мягкие волосы, отброшенные к затылку. Романов набежал на него в тесной прихожей «люкса», как называли шахтеры первый зал столовой, в котором питались руководители рудника, начальники участков. Викентий Шестаков стоял спиной к двери, надевал пальто. Романов хлопнул дверью несколько громче обычного, как все делал теперь. Викентий оглянулся, увидел его и застыл, словно бы растерялся; потом, как бы очнувшись, протянул руку, здороваясь. Романов посмотрел на него: «Что с тобой?» Шестаков топтался в нерешительности, половицы прогибались под ним.