Владлен Анчишкин - Арктический роман

— Нет! — большим мягким кулаком Викентий ударил по зеленому сукну: подскочили пепельница, папиросы и зажигалка; и сам он подхватился на ноги. — Нельзя, Александр Васильевич, понимаешь! Это недоверие, понимаешь…

Шестаков страдал косноязычием, знал об этом и мучился; старался при случае говорить с жаром: нестройность речи как бы оправдывалась взволнованностью. Но тогда, в профбюро, у Романова не было оснований подозревать Викентия в том, что он нарочито распаляет себя.

— Так нельзя! — закружился Викентий по комнате; стулья отскакивали от него. — Я, понимаешь, не замминистра и не Борзенко… Профбюро на Груманте — это, понимаешь, вся профорганизация рудника. И Батурин, понимаешь, член профорганизации. Нельзя… Считать себя членом профорганизации и не верить в организацию…

Удивительной реактивностью, оказалось, обладает этот увалень. Глядя на его расплывшуюся, тяжелую тушу, хотелось думать невольно: единственно нормальное состояние для него — полудрема. И вдруг Шестакова приводит в движение темперамент такой взрывной силы, что делается боязно за все, что его окружает.

— Нельзя! — бегал Викентий, махая руками; вздрагивала, крякая, грузная мебель, позвякивала в пустом графине крышка. — Или надо уходить, понимаешь, если не веришь…

Он вновь подбежал к Романову, растолкав стулья, перевалился через стол, сдвинув его с места, протянул руку:

— Вот, понимаешь. На, понимаешь…

Вся решительность, которая руководила Романовым, когда он лишь переступил порог профбюро, переселилась теперь в Шестакова.

— Держи… Можешь рассчитывать на меня, понимаешь, как на друга, Александр Васильевич, — тряс он руку Романова с таким усердием, словно хотел оторвать. — Надо верить, понимаешь…

К удивлению Романова, жирная с виду, мягкая рука Викентия оказалась твердой, сильной.

— Чтоб товарищ оставался так… — заверял он решительно. — Профбюро поддержит это дело, понимаешь. Мы поддержим. Так нельзя! Вот…

Глупо было из-за одного Батурина подозревать всех людей в нечестности. И тогда, в профбюро, Романов поверил Шестакову. Викентий так искренне волновался, требуя и предлагая, что Романов не смог не поверить. Тем более что все равно терять было нечего, а плюс к тому, что потеряно, еще день или неделя, если «благия намерения» Шестакова окажутся пустозвонством, не сделают положение Романова худшим, не переменят и твердого решения уехать с Груманта. Поверил: «Нельзя!»

— Одна-а-ако… опять как индейский петух? — сказал Батурин, лишь Афанасьев переступил порог. — Сколько я уж говорил, чтоб не показывался у меня в этом?.. Да еще с такой мордой.

Афанасьев был в светлом ратиновом пальто под поясок; узкие брюки, ярко-бордовые полуботинки на толстой подошве; в руках пыжиковая шапка; половина головы забинтована. Черная смородинка глаза, свободного от бинта, взблеснула влажно, но не теплым огоньком, излучающимся, а холодным отражением. Парень косолапо остановился в середине кабинета, набычился.

Романов знал наперед, как будет складываться разговор.

«Ба-а-абросьте, Константин Петрович, — скажет Афанасьев, улыбнувшись. — В таких костюмах ходят теперь не только в Министерстве иностранных дел — вся Москва ходит… Зачем вам это?»

«Я не министр иностранных дел, — скажет Батурин, рассматривая его угрюмо через письменный стол. — И не председатель Моссовета, стало быть. Грумант — не Москва… даже не Барзас. И ты не дипломат».

«Почему вам хочется, ча-ачтоб и ваши внуки были похожи на вас во всем? — скажет Афанасьев. — Вы для того бегали с наганом по тайге за бандитами и кулаками, чтоб внуки были копией…»

«Какой?» — спросит Батурин и протянет руку за папиросой.

«Да такой, — скажет Афанасьев. — Ба-аб-арзасским лыком шитой…»

«Выйди из кабинета к чертовой матери, чтоб мои глаза не видели, — скажет Батурин, прикуривая, не сводя припирающего взгляда с Афанасьева. — Мне легче по телефону с тобой разговаривать… однако».

Афанасьев выйдет в приемную, тут же возьмет трубку — будет разговаривать с Батуриным по телефону; секретарша будет подслушивать разговор, пугливо улыбаться. А Батурин пообещает вновь: на этот раз он обязательно напишет Сергею Никаноровичу — «прямо в министерство, в Москву», пусть отец знает, чем сын его занимается на острове, пообещает перевести парня на другую — более трудную или менее оплачиваемую работу: «возможно, эти меры маленько собьют с него дурь…» На «другую» работу Батурин переведет Афанасьева, а написать «прямо в министерство» забудет и «на этот раз»… Так проходил и заканчивался каждый раз очередной «урок воспитания».

— Вон-на-а-а… морда-то какая, — сказал Батурин теперь и потянулся рукой к пачке «Казбека».

Афанасьев повернулся и вышел из кабинета. Рука Батурина повисла над столом, не дотянувшись до пачки; властный взгляд словно бы прилип к двери тамбура, рот приоткрылся. Дверь хлопнула — с крыши тамбура посыпалась пыль. Батурин ударил кулаком по столу — звякнул чернильный прибор с пустыми чернильницами, которым не пользовались в этом кабинете, встал.

— Ну-ко… верни его, Александр Васильевич, — сказал он, кивнув на дверь, не кивнул, а боднул головой в сторону тамбура; губы легли в упругую складку, над глазом обозначилась голубая жилка.

Романов хотел сказать: «Я не рассыльная…», но дело, по всей видимости, приобретало крутой оборот — парню грозили серьезные неприятности. Пересилив себя, Романов встал, догнал Афанасьева в общей нарядной, с трудом уговорил возвратиться…

Батурин стоял за столом, поспешно раскуривая папиросу, голубая жилка над глазом уже вздулась.

— Ты уж не видишь, с кем разговариваешь, стало быть? — сказал он, лишь Афанасьев вошел вновь.

— Ва-ав-ас не трудно разглядеть и одним глазом, Константин Петрович, — сказал Афанасьев, косолапо останавливаясь в середине кабинета. — Ленин носил галстук, когда революция в лаптях воевала, и оставался коммунистом…

— Ленин был русский человек — гений! — прервал его Батурин, взмахнув спичкой: огонек погас. — А у тебя даже пряжки на штиблетах… подборы на заграничный манер — шахтер!.. До каких пор ты будешь компрометировать звание советского инженера?

— И-а-я еще ничем не скомпрометировал звания советского инженера, — сказал Афанасьев, взбычившись вновь. — Я пока что рабочий…

— Ты инженер! — рявкнул Батурин. — А если будешь обряжаться в индейского петуха… В этом оперении ты никогда не завоюешь авторитета среди шахтеров!.. Фи-ло-соф.

— О каком ва-ав-торитете вы говорите? Большой живот?.. Руки, ноги не сгибаются на ходу, а вместо физиономии — двухпудовая гиря?.. Я не хочу такого авторитета. Мне двадцать четыре года, и я…