Алексей Бондин - Лога

Макару Скоробогатову казалось, что он уже много сделал на своем прииске. Утрами он выходил уже не из низенькой дымной казармы с единственным тусклым окном, а из крепкой, чисто выструганной избы…

С высокого крыльца конторы он любовался на разросшийся прииск.

Прижавшись к подножию крутого увала, стоял большой корпус с круглой верхушкой. Он вздрагивал бревенчатым телом от внутренних толчков машины, грохотал бутарой и выплевывал крупную гальку. Рядом, в другом корпусе, выкидывая белые клубы пара, устало пыхтела паровая машина. Вдоль котловины расширялся разрез, в нем пестрели люди, лязгали лопаты, ходили кони, запряженные в таратайки, лихо размахивая вожжами, кричали и резко свистали коногоны. Когда таратайка, подпрыгивая по обточенным каменьям, стремительно спускалась по крутой дорожке на дно разреза, юбки работниц — «гонщиц» раздувались, как разноцветные пузыри.

Рабочие при встрече с Макаром почтительно снимали шапки. Машинист Суслов, — черноусый молодой слесарь, — при входе Макара в машинное отделение, вскакивал, без надобности хватал масленку, похожую на гуся, и лил масло на блестящие машинные части.

Все Скоробогатову казалось созданным для него: машины, люди, кони, — все, что движется с утра до позднего вечера.

Но временами приходила какая-то, мало понятная ему, тоска: чего-то не хватало. Чувство удовлетворения было неполным. Особенно остро он испытывал это дома. Его тянуло к Марии Петровне. Он уходил к ней и был недоволен, если заставал Маевского дома. Мария Петровна весело и просто рассказывала о своей жизни. Ему хотелось тихонько подойти к ней и осторожно приласкать. Когда же внезапно пробуждалось желание схватить Маевскую, он безжалостно глушил его и чувствовал себя виноватым.

Дома, лежа в постели, он любил думать о Маевской.

Вот она у него дома, ласково смотрит на него большими густосиними глазами! Этот взгляд его обогревает, как утреннее солнце. Потом она подходит к нему, он протягивает руки и нежно тянет ее к себе. Он даже слышит ее горячее дыхание.

Или так: упала на землю большая комета, такая, про которую рассказывают, что в хвосте ядовитый газ. Все люди погибли, остался только он да Мария Петровна, и они счастливы, — им никто не мешает.

Он тихо поворачивался на постели, ложился вниз лицом и, сжимая голову руками, глухо стонал.

Больше всего ему нравилось, что когда бы он ни пришел к Марии Петровне, она всегда была занята каким-нибудь делом: или писала, или рылась в своей огромной библиотеке, вытаскивая толстые книги с непонятными Скоробогатову названиями. Он молча, сидя в углу, наблюдал за ней, думая:

«Вот бы жену такую — помощница бы в деле была».

Мария Петровна, точно угадав мысли Скоробогатова, спросила:

— Вы, должно быть, о чем-то тоскуете?

— Один я, как перст, оттого и скучно. Мне бы жениться на такой же, как вы!

Мария Петровна, усмехнувшись, спросила:

— А что вам во мне нравится?..

— Все… Мне бы такую, которая в деле моем была бы правой рукой. Среди наших баб такую не отыщешь — они с горшками да с пеленками только умеют возиться.

Мария Петровна помолчала, потом, отыскав книгу, проговорила:

— Ну, такая, как я, плохая вам будет помощница. А чтобы жена вам была помощница, нужно научиться уважать женщину.

Эти слова больно ущипнули Скоробогатова. Он опять вспомнил случай в покосной избушке.

У Маевских Макар встречал незнакомых людей. Когда Маевский был дома, они находились на половине Марии Петровны, и, удивительно, Петр Максимович не обращал на них внимания.

— Что это за люди к вам ходят? — спросил его раз Скоробогатов.

— А ну их! — небрежно ответил Маевский.

— При тебе — и у жены! А ты — как в поле обсевок!

Маевский как-то странно расхохотался:

— Ты не знаешь их?.. Ну, потом узнаешь!..

Нередко приходил лесничий Русинов — тихий, вежливый, немного присутуленный, плотный человек, в очках с золотой оправой. Он мало говорил со Скоробогатовым. Часто Мария Петровна садилась за рояль, и под тихий, но грозно звучащий аккомпанемент Русинов пел слабым, дрожащим тенором:

Песня Скоробогатову нравилась, но была непонятна.

Русинов приходил и в отсутствии хозяев. Запершись в комнате Марии Петровны, он сидел за маленьким письменным столом, что-то писал, рылся в книгах, как у себя дома, просил у Насти чаю.

Появился высокий белый прогонистый штейгер с медного рудника — Губков, — тихий, задумчивый и тоже в очках. Приходя, он снимал со стены гитару, садился в угол и, тихо позванивая струнами, трогательно пел:

И как-то особенно проникновенно кончал куплет:

— Арестантские песни хороши, — сказал однажды Скоробогатов.

Губков сконфуженно улыбнулся.

Странно и подозрительно было поведение этих людей. Они приходили к Марии Петровне, пили, ели, как у себя дома, пели запрещенные песни. Один раз Макар застал Русинова лежащим на диване в комнате Марии Петровны. Задрав одну ногу на спинку дивана, он мирно беседовал с сидящей за столом Маевской. Было похоже, что Русинов живет в этой комнате, а Мария Петровна пришла к нему в гости. — «Въелся, — подумал Макар, — пропьешь ты свою бабочку, Петр Максимыч!..»

Он реже стал посещать Маевских. Он замечал, что Марии Петровне неприятно, когда он неожиданно появляется в присутствии этих людей.

Особенно это проявилось, когда Скоробогатов застал у Марии Петровны Лопатина.

Скоробогатов прошел в гостиную и долго ждал Маевскую, а они, запершись в кабинете, тихо о чем-то беседовали. Потом Мария Петровна, провожая Лопатина в переднюю, сказала:

— Иди, а денег я достать постараюсь!

Лопатин ушел, унося какой-то тугой сверток за пазухой. Мария Петровна заглянула в гостиную. Увидев Скоробогатова, она побледнела и проговорила с деланным спокойствием:

— Простите, я не слыхала, как вы пришли!

Во всех ее движениях он заметил беспокойство. Ломая руки, она ходила по комнате, а потом, отвернувшись к окну и как бы рассматривая что-то на улице, сухо проговорила:

— Маевского дома нет!

Скоробогатов удивился: Петра Максимовича она назвала по фамилии, как постороннего человека. Чувствуя, что он лишний, Макар, краснея, взял со стула картуз и, надевая его на голову, проговорил:

— Извините, я не знал, что помешал вам… Это, кажется, был у вас машинист с Глубокого — Лопатин?..

— Да, он… У него несчастье… Захворала жена.

«Врет! — подумал он. — Лопатин холостой!» Прощаясь, он еще раз повторил:

— Вы извините меня, что я непрошенно к вам вломился.

Уходя, он чувствовал тупое сожаление и досаду; потом, махнув рукой, почти вслух проговорил: