Алексей Бондин - Лога

— А ну тебя! Подальше от тебя! А то еще влипнешь с тобой!

Вспоминая обыск, он теперь стал догадываться, чего у нее искали.

Недели через три он узнал, что Маевская ушла из дому. Ходили слухи, что она застала Петра Максимовича с горничной Настей.

В конце февраля Макар Скоробогатов женился на дочери Красильникова, — содержателя ковшечно-лудильного производства. Татьяну он до свадьбы не знал. Только теперь, после недельного пьяного угара, к нему пришел вопрос: почему он на ней женился?.. Может быть потому, что рано или поздно на ком-то нужно жениться? Он не знал, любит ли свою жену или нет. Впрочем, заботливые, умные глаза Татьяны, ее вдумчивое лицо, белое, красивое, прямоносое, и стройная фигура влекли Макара! Ослепленный страстью к молодой новой женщине, он не замечал, как она брезгливо морщилась и смотрела на него глазами, полными удивления и страха. Только через месяц, пресыщенный, он заметил, что его жена равнодушна к ласкам. Казалось, что эта женщина, туго затянутая в черное платье, не способна улыбаться, не способна весело говорить. Она молчала и внимательно наблюдала за окружающими.

С приходом Татьяны дом изменился. Стены окрасили, привезли дорогую мебель. Она была расставлена в строгой симметрии. В простенках смотрели из дорогих рам большие зеркала. В тени драпировок сгущался полумрак.

С утра до вечера бесшумно ходила по комнатам Татьяна, приводя всё в порядок. Ни одна пылинка не ускользала от ее глаза. Свекровь прозвала свою сноху «чистюлей». Яков возмущался, когда «чистюля» просила его не ходить по комнатам в грязных приисковых сапогах. Разуваясь у порога, он недовольно кряхтел.

— Ты, Татьяна Сидоровна, скоро заставишь на головах ходить!

Изредка появлялась мать Татьяны — сырая, грузная женщина, в черном косоклинном сарафане с позументами. Они уходили в угол и там тихо беседовали. Мать поучительно говорила:

— Ты только умей держать его в руках. Приисковый народ разгульный, своенравный. — Она тыкала пальцем Татьяне в живот и спрашивала: — Нет еще ничего? Смотри, родишь, — в православной церкви крестить не дам! У нас окрестим, у Красильниковых.

Татьяна недовольно морщилась:

— Ну, это наше дело!

— Нет, пока не ваше… Не дам я… Говорила отцу, что не надо тебя в этой проклятой гимназии учить. Вот теперь воспитали детушек, своеобышников!

Полинарья иной раз, заглянув в комнаты, боялась войти, чтобы не нарушить их покой. Ей казалось, что она не дома, а в гостях у какого-то богатого человека. Яков же, забывая строгие слова «чистюли», прямо со двора вваливался в комнаты и, останавливаясь у зеркала, любовался собой, одергивал рубаху. Он жадно вдыхал аромат духов и спрашивал сноху:

— Чем это ты мажешь, Татьянушка? Пахнет у тебя больно хорошо.

Однажды, в сапогах, в рукавицах и не снимая шапки, он забрался в угол к любимому окну. Прикрытый широким листом пальмы, он уселся на стул. Татьяна, строго глядя на свекра, сказала:

— Тятенька, соблюдайте порядок!

— Опять порядок?.. Отец я али нет?

— Я знаю, что отец, но зачем в грязных сапогах и шапке сюда заходить?

— Значит, не ходить, выходит, — так?

— Зачем? Пожалуйста, но только не в таком виде!

Яков обиженно проговорил:

— Скоро совсем из дому выживешь, — а потом сказал Полинарье: — придется, мать, нам в подсарайную избу жить-то перебраться… Ступишь — неладно, сядешь— неладно, харкнешь — нехорошо.

Изображая обиженного человека, он доходил до смешного. Как-то разувшись и раздевшись в сенях, он ползком на четвереньках направился в комнаты. Татьяна, сдерживая смех, спросила:

— Что это значит?..

— А это значит, мне вон туда надо — к окошечку, потому когда рамы вставляли, так стекольщику я деньги за окольницу платил.

— А зачем ползком?

— А потому на четырках ходить приходится, чтобы опять у тебя не нахламить. Приходится отвыкать по-человечьи ходить, Татьянушка!

Речь его была ядовито-ласкова. Приподняв рыжую лопату бороды, он прополз по мягким коврам в любимый угол под пальму и спросил, осторожно дотрагиваясь до сиденья стула:

— На этот стульчик можно?

Татьяна, сдвинув брови, горько усмехнулась и вышла.

На прииске Яков часто обижался на Макара.

Наблюдая за сыном утром, он раз ему сказал:

— Ты совсем обасурманился, смотрю я на тебя.

— Как?..

— Встаешь, жрешь и рожи своей не перекрестишь!

— Не до этого, отец, некогда!..

А когда Яков вмешивался в дела, давая указания Макар, не глядя на отца, кратко отвечал:

— Я знаю, отец, — это мое дело. Ты тут мало смыслишь!

Яков замолкал. Макар казался ему посторонним человеком, который непрошенно пришел на прииск и теперь властно, по-хозяйски распоряжается.

«Значит, я, выходит, отрезанный ломоть!» — он уходил на окраину прииска, в заброшенную избушку к Баландихе, почти открыто торговавшей водкой, и там напивался. Пить он стал крепко. Временами полумертвый, распухший он лежал на деревянной лежанке. Вставал, бестолково тыкался головой в углы, шарил там бутылку с водкой. Дрожащими руками подносил горлышко к воспаленным красным губам, сосал водку и запивал водой. Смотря безумными опустошенными глазами в пространство, бормотал:

— Дело не мое… Я так себе… Гм. Я ничего не смыслю…

Макар тревожно прислушивался к его бессвязной речи. Улучив минуту, когда у Якова прояснялись глаза, укоризненно спрашивал:

— Тятя, долго ты так будешь пить?..

— Хм… не знаю, — глухо отвечал тот, отводя глаза в сторону. Сидя на своей лежанке и держась за нее руками, он подолгу смотрел неподвижными глазами в пол. Потом глаза его наливались слезами, он валился на постель и плакал, говоря надтреснутым голосом:

— Чем я виноват?..

Чтобы приостановить запой, от него прятали водку. Тогда он беспокойно возился на кровати, вскакивая, тщательно обыскивал во всех углах и, когда кто-нибудь входил в избу, просил, как ребенок:

— Дайте маленькую рюмочку… жалко?..

Тесть Макара, Сидор Артамонович Красильников, качая головой, говорил:

— Безнадежное дело, Макар Яковлич, с твоим папашей. — И забирая в горсть густую бороду, участливо спрашивал старшего Скоробогатова: — С чего хоть ты это, сватушко? С горя или с радости зашибаешь?..

Яков, безнадежно махнув рукой, отвечал:

— Со всего — и с горя и с радости!..

Макар отправлял отца домой, но там Яков чувствовал себя хуже. Иногда он ходил, как помешанный, улыбался, мечтательно строил планы:

— Поеду я, мать, в Кривой лог… Там, где Ванька упал, в шахте в этой, наверно, клад лежит!..

Полинарья, с налитыми горем глазами, уговаривала мужа:

— Брось-ка ты, не дури, живи ты чередом… Хватит тебе, — без работы хлеба не приесть.

Глаза Якова прояснялись, и он уже разумно рассуждал: