Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

Савелий взял ручку, придвинул бумагу.

— Имя, отчество, фамилия? Только правду говори.

— Зачем? Вы знаете…

— Я губ не хочу марать.

— Ах, простите… Андреев, Илья Кузьмич.

— Зачем бродил по нашей земле?

Андреев поднял голову и еще раз удивленно посмотрел на Головача. Взгляд его остановился на смятом комочке металла. Он протянул руку, Савелий принял ружье.

— Это… к…кажется, пуля? Та… моя? А ведь я мог вас пристрелить раньше еще, на скале… Только передумал. Я руку уже поднял и в…вот ошибся. Р…русская душа у меня, с этакой грустной собачьей.

Я сел рядом с Головачом, осмотрел ключи. Это были те самые ключи, которыми Илья пытался открыть кингстон.

— Отвечай-ка ты по порядку, — прервал Андреева Савелий. — Эти ухватки тебе не помогут. Хотел потопить корабль? Узнаешь эти ключи?

Илья, видимо, что-то окончательно решил. Даже щека его дергаться перестала.

— Узнаю. Прощения буду просить…

— А вот это?

Савелий взял смятую пулю.

— Хотел человека убить?

Некоторое время Андреев смотрел на него большими, бессмысленными глазами.

— Виноват… во всем виноват… — прохрипел он и вдруг пополз со стула, упал на колени.

— Так и запишем, — сказал Головач.

— Признаешь ты, что шпиком явился, на горе нашей земле?

— Обманут. Всей жизнью обманут…

— Так. Подпиши.

Андреев поднялся, заглянул Савелию в глаза. Он взял ручку, старательно, словно разучился писать, вывел подпись.

— Я… я только слово хочу сказать. Я честно…

— Говори.

— Сп…пасибо вам, товарищи…

— Слова лишу! — закричал Савелий. — Какие мы товарищи шпиону?

— Все равно… спасибо вам. Вы душу мне просветили. Я, знаете, подумал… Илья Кузьмич… Эх, Илья Кузьмич. Какой ты маленький был, грязненький человек. Человечек ты, Илья Кузьмич, земляная козявка, жалость… Я вот смеялся давеча. С чего? Вы, верно, подумали — над вами смеюсь? Нет, жизнь свою осмеиваю, больно за ошибку свою. Все ошибка! Это катаракта! И даже т…такая исповедь простая душу мою разбудила, катаракту сняла. Что ж, не верите? В сомнение ввожу? Все признал. И только одно думаю — как мы вину свою искупим, Илья Кузьмич? Она ведь большая, горькая вина. — Он махнул рукой и снова стукнул коленями о палубу. — Прощения прошу…

Цепляясь за стол, он полз к Савелию. Но тот спросил коротко, стиснув зубы:

— Все?.. Или еще врать будешь?

Андреев тихонько заплакал, заскулил. Плача, он все прислушивался, что еще скажет Савелий.

— Какой мы приговор подпишем, Алексей? — громко сказал Головач. — Встань, подсудимый. В глаза нам смотри.

Я сказал только одно слово. Я смотрел Андрееву в глаза. Маленькие, светлые глазки его крались по мне, еще не веря. Густые огоньки, отражение лампы, дрожали в них, и мне казалось — они вот-вот погаснут.

Савелий встал из-за стола, сложил бумагу, вытер чернильные брызги на столе.

— Мы даем тебе эту ночь. Подумай про жизнь свою. Может, правду захочешь открыть — бумагу дадим.

Мы отвели его обратно в каюту, закрыли на ключ.

Бледные звезды севера стояли на небе. На юге, где-то над китайской землей, поднималась зеленая луна. Берег тонул в белесой морозной мгле. Ветер поскрипывал в такелаже. Гул моря, слабый, едва уловимый, доносился из-за островов.

— Ты знаешь… очень грустно, Алеша, — сказал Савелий. — Очень далеко мы от людей. Об этом не надо вспоминать. Так Павел Федорович говорил. Как же не вспоминать об этом, Алеша?

Я чувствовал, он хотел не это сказать. Может быть, он просто слов не находил. Так мы и расстались до полуночи, ни слова больше не сказав. Я остался у дверей каюты караулить Илью. Савелий ушел спать, но за часы моего дежурства он несколько раз выходил на палубу, шел на полубак и неподвижно стоял там, облокотившись о перила.

Тросы трещали от мороза, все крепче сжимался лед, было слышно, как в трюмах глухо звенели шпангоуты. Свет луны — дымный, голубой — плыл, качался над снежной равниной. К полуночи он стал волокнистым и густым. Если смотреть наверх, на светлые вершины, казалось, мы погрузились на дно.

Ветер вскоре утих, безмолвная тишина застыла над бухтой. Где-то за далекими сопками наши товарищи слушали эту же тишину. Она объяла весь мир, все бесконечные просторы, и мы, три человека, были на самом дне тишины.

Ровно в полночь Савелий пришел меня сменить. Он был по-прежнему грустен.

— Я все время думаю, Алеша, про одно, — сказал он. — Как велика наша земля. Вспомни Капштадт, Сидней… Гамбург… большой на земле простор! — а вот нам, трем людям, все-таки тесно на ней. Нет, нет… не говори, я все понимаю, я хочу сказать только, что очень трудно убивать человека так вот, когда он безоружен перед тобой. Очень тяжело это, Алеша. Есть такая песня на свете — про трех сыновей, бродяг. Испытанный человек сложил. Так и мы в этой пустыне — три сына одной земли — суд чиним.

— Я тоже об этом думал, Савелий. Только свою обиду можно простить… Когда только тебе одному больно.

Некоторое время мы еще стояли на палубе, в неподвижной лунной тишине. Два черных круга иллюминаторов каюты, где сидел Илья, смотрели на нас, как глазницы. Мертвый, молчаливый корабль был страшен в эти минуты. Такого груза он, может быть, еще не имел на борту. По над мерзлой тишиной железа, заиндевевших вентиляторов, вант, оледенелая верхушка мачты горела в свете луны собранным спокойным огнем…

Весь остаток ночи, сквозь дымный свет и сон, она горела надо мной, как огромный факел. Я просыпался, открывал дверь. Был жестокий мороз. Савелий стоял у каюты, глядя на берег. Время шло медленно, я просыпался уже несколько раз, и только слабый признак рассвета брезжил над вершинами сопок. На заре мне приснился сон: мать стояла у моря, маленькая, одинокая, на огромном крутом берегу. Шли тяжелые тучи, молния пролетала над волной, мать смотрела на море и лицо ее, бескровной бледности и печали, хранило отблеск молнии на себе. Целый мир, полный дождей, солнца и льда, разделял нас. Я стоял на далеком пустынном припае, у черной воды, но лицо матери, каждая черточка его была ясно видна мне сквозь туманы и тучи. Я хотел крикнуть ей, спросить, и не мог. Но она сказала:

— Вставай-ка… пора.

Проснувшись, я увидел в дверях каюты Савелия.

— Пора, — повторил он тихо. — Светает.

Мы вышли на палубу; сизый дым рассвета плыл над кораблем. Тросы по-прежнему звенели от стужи. Савелий подал мне ключ.

— Открывай. — Он отступил в сторону, стал проверять ружье. Руки его дрожали от холода.

— Вставай, — сказал я Андрееву. — Ты ничего не написал?

Он поднялся, спросил удивленно:

— Что я мог написать? Я ничего не знаю.

— Выйди из каюты.

— Сейчас… только оденусь. Такая рань и опять допросы?

Позевывая, ежась от мороза, он вышел вслед за мной.

Савелий ждал около мачты. Андреев увидел его, увидел и понял: похоже, он только сейчас поверил, что все это всерьез. Он бросился обратно к двери, но я успел ее захлопнуть. Он уцепился за ручку, но Савелий крикнул мне: