Константин Волков - С тобой моя тревога

На его голос в двери показалась овчарка. Собака потянулась, припав на передние вытянутые лапы, и зажмурила глаза от яркого света. Он указал ей на другую дверь, и собака послушно шмыгнула на балкон. Василий пригласил Ольгу:

— Входи, пожалуйста.

Ольга огляделась. Ее внимание сразу привлекло обилие картин на стенах. На одной она узнала мост и обрывистый берег противоположной заводской стороны и круглую красную крышку водокачки справа от моста. А это тоже что-то очень знакомое: на табуретке сидит солдат и надевает остроносую туфлю, а сбоку стоит начищенный сапог и из его голенища свисает край портянки. И еще рисунки: голубые купола, венчающие вознесенные к небу порталы древних зданий. На одном рисунке изображен край каменистой дороги, пролегающей над бездонной пропастью, и на самом краю обрыва — руль автомобиля, воткнутый в расщелину.

— Это на перевале, — пояснил Василий. — Прошлый раз мы немного до него не доехали. А вот это место узнаешь? — Он показал на рисунок: обрывистый холм над шоссе и на холме огромное ореховое дерево. Человеческие фигурки около ствола совсем крохотные. — Узнаешь?

— Мы здесь плов ели, да?

— Точно. А вот это?

— Вход в пещеру к первобытным людям, — угадала Ольга. — Это все ты рисовал, да?

— Я…

— Этого солдата я где-то видела…

— Во Дворце… Там и другие мои работы выставлены, только ты смотреть не захотела, — сказал он.

— Я же не знала… Ты обиделся, да?

— А, чепуха! Ты пока смотри, а я соображу что-нибудь.

— Не беспокойся, прошу тебя.

Она продолжала разглядывать картины. Вот еще такая же картина, только большая: край дороги, след шин у самой кромки обрыва и, как крест, — воткнутый над тесниной автомобильный руль. На черном круге можно даже прочесть вырезанные ножом буквы: «Андрей. Лиза». Из кухни послышалось шипенье, запахло раскаленным маслом.

— Кто такие Андрей и Лиза? — громко спросила Ольга.

— Лиза — моя жена… А Андрей — брат ее, — услышала она и замерла перед картиной. Василий показался в проеме двери, прислонился плечом к косяку. — Лиза последние дни ходила… Андрей ее к матери вез. Рожать… Гололед был на перевале… Этот руль там и раньше стоял. От другой машины… Шофера на память о погибшем шофере врыли. И как предупрежденье остальным… Буквы я сам подрисовал, для себя…

— Когда это случилось, Вася?

— Скоро три года… в декабре… Иди сюда, здесь теплее, плита горит…

Она с ревнивым чувством окинула взглядом стены, но среди картин не увидела ни портрета, ни фотографии женщины. Не было фотокарточки и на низком полированном столике со стеклянной столешницей. На столе стойла лишь керамическая ваза и чашка. В вазе вместо цветов — толстые и тонкие кисти, павлинье перо, похожее на большой зеленый глаз с золотистым зрачком, разноцветные карандаши.

…Они ели яичницу с колбасой со сковороды. Вошла Найда, постояла сбоку Ольги и доверчиво положила тяжелую голову ей на колени.

— Не укусит, — убежденно произнесла Ольга. — Как ластится — не укусит. — Поведение собаки растрогало молодую женщину.

— Дай ей колбасы, — посоветовал Василий. — Сейчас суп ей доварится… Мы с ней на концентратах привыкли.

— Ты давно рисуешь? — поинтересовалась Ольга.

— Еще в школе. Потом в армии. Я тебе сейчас одну начатую покажу. — Он ушел в комнату и вернулся с рамкой, обтянутой холстом. — Узнаешь?

На холсте была изображена женщина. Она сидела на чем-то высоком, не касаясь ногами пола, чуть наклонившись вперед и упираясь ладонями в сиденье. У нее были узенькие острые плечи и маленькие груди. Лицо едва прорисовано несколькими штрихами: выпуклый лоб, маленький прямой нос и широко поставленные вопросительные глаза. Прядь черных волос прикрывала часть лица.

— Похожа? — спросил Василий.

Ольга зарделась от смущения и радости.

— Очень! — воскликнула она.

— Вернешься — дорисую. Пей, пей чай, остынет… — Он поставил холст на пол, сел к столу.

Они сидели, касаясь друг друга коленями. В маленькой кухне было тепло от горящей газовой плиты. Найда легла на сдвинутые в углу старые автомобильные сиденья, во сне поскуливая и вздрагивая всем телом.

— Интересный ты человек, — произнесла Ольга.

— Что же во мне интересного?

— Все… Я не знаю, как объяснить… Шофер, а рисуешь… Найду вот выходил… Я тоже… такая непутевая. А ты меня красивой нарисовал… Ты даже ругаться, наверное, не можешь… Василий расхохотался:

— Еще как умею! И вообще не выдумывай меня каким-то особенным. Для того, чтобы ругаться, ни ума, ни таланта особого не требуется. Один раз так закрутил, что, если бы могло помочь, обязательно помогло бы. Я тогда к богу на десять километров ближе был, чем сейчас. Все равно не услышал и не помог. Захлебнулся мотор. Мне небо с овчинку показалось. У самой земли выровнялся, вывел из штопора. Ты говорила, вам кино там показывали… А воздушный парад приходилось смотреть? Видела самолеты, как стрелы?.. Без меня уже в серию вывели…

— Ты испытывал самолеты? — недоверчиво спросила Ольга.

— Испытывал.

— Точно? — все еще не верила она.

— Точно… Идем, покажу кое-что…

Он ушел в комнату, Ольга за ним следом. Василий достал из платяного шкафа что-то висевшее на плечиках и завернутое в простыню, положил на кровать.

— Вот посмотри. — Василий принялся осторожно рвать швы, наметанные на «живую» нитку, развернул края ткани.

Перед удивленным взором Ольги предстал китель военного летчика. На плечах майорские погоны с голубым просветом. Над кармашком — несколько значков и среди них парашют, к стропам которого прикреплен за уши квадратик с цифрой «500».

— Ого! Здорово! — воскликнула Ольга. — Вася, примерь, пожалуйста! Ну, Вася!..

— Вот такие дела… — вздохнул Василий. — Были и мы рысаками!.. А примерять не буду… Чего его примерять?! По мне шит. Вот если пропустит комиссия… да вряд ли… Такие строгости там… Кручу баранку, не превышая скорости, держась правой стороны. Зашей, пожалуйста, в чехол китель.

— Я не умею шить, — растерялась она. — Не умею, понимаешь? Этому я не научилась.

Он подошел к ней и погладил по голове:

— Научишься!

— Ты мне скажи… скажите, Василий Александрович, ну зачем я вам такая сдалась?! Ответьте же!

— Друг мой ситный, пирог с закалом! Это отец так мне говорил, когда я еще мальчонкой был, до войны. Друг мой ситный, пирог с закалом. Ну что я тебе могу сказать? Сразу и не ответишь… Ехать ведь надо…

— Говорите!

— Нравишься ты мне. Есть в тебе что-то такое, что золотится, тлеет, как уголек в золе, а раздуть — и вспыхнет костер, и светло будет кругом… Вот и лицо твое нарисовать не могу: какую-то черточку не уловил… А она — самая важная в тебе.

— И все-то вы выдумали про меня… Ну, про эти угольки… Какие там искорки — чернота темнющая!