Адыл Якубов - Тревога

И легонько толкнул Султана вперед. Тот обернулся было, но махнул рукой и зашагал покачиваясь.

Усто глянул на Тильхата.

— Ну, идем!

Они пошли главной улицей. Было тихо. Желтыми точками едва мерцали редкие лампочки высоко на столбах. Людей не видно — кишлак уже погрузился в сон, временами слышался только лай собак.

— А не слишком ли поздно? — спросил, вдруг Тильхат.

— Что поздно?

— Да разговаривать… После полуночи беседа не вяжется.

— То слов тебе жалко, а то за мешочек кокнара душу продаешь. Как же это?

— Какую душу? Что вы говорите?

— Брось, не притворяйся!

— Шутить иногда любите, Усто-ака.

— Сейчас не шучу! — с этими словами Усто опустил тяжелую руку на костлявое, хилое плечо наркомана. — Постой-ка! Говоришь, душу еще не продал? Тогда скажи по чести: ты видел своими глазами, как председатель силком отнял ключ у Султана? Затеял с ним драку, рвал на нем рубаху?

— Шутник же вы…

— Какой шутник? Правду мне нужно знать, понял? — Усто улыбнулся в темноте, добавил мягче: — Ну, а если боишься, дам тебе расписку, что все останется между нами.

— Да видел я… — замялся Тильхат, — как его председатель за шиворот держал…

— Дальше!

— Ох, великодушный Усто!..

— Ну! Правду, понял?

— А откуда я знаю всю-то правду?

— Не знаешь, чего же болтаешь, называешься свидетелем, расписываешься, пустая ты голова?

— Попробуй не распишись! — нехотя процедил Тильхат и сделал движение, чтобы вывернуться из-под тяжелой руки старика.

Но тот крепче придавил его к земле.

— Да ты понимаешь, что говоришь?! — Усто задохнулся от гнева. — Хочешь опять весь кишлак отдать на прокорм этой волчьей стае? До каких пор будешь их прихвостнем?

— У кого маковые корки, тому и служим…

— Э, да что с тобой говорить!.. — Усто в сердцах сплюнул. Продолжать разговор не имело смысла. — Я достану тебе хоть целый мешок, только не продавай свою душу этим дьяволам!

— Хе-хе, дорогой Усто, прежде мешок, потом уже ваши условия…

— Нет, ты неисправим! — Усто махнул рукой.

Они дошли до правления. Усто глянул на калитку дома Апы напротив — там вроде тихо. Простившись с наркоманом, он зашагал по самой середине улицы, торопясь к дому Муборак.

…Когда Усто умолк, рассказав обо всем, Муминов по-прежнему сидел на краю кровати, опустив голову. Муборак медленно ходила вдоль цветочной клумбы.

— Как же это? — вдруг тихо спросила она, словно у самой себя. — Что же это за люди, наконец?!

— Вы говорите так, будто не знали их прежде! — перебил Муминов.

— Знала. Вернее, догадывалась… Но никогда бы не подумала, что они сумеют так опутать всех!

Муминов обернулся к Усто.

— А где Мутал? Почему не приехал?

— Он еще с вечера уехал сюда, к Шарофат. Был здесь, но уже укатил в Чукур-Сай.

Муминов минуту помолчал, потом решительно встал.

— Председатель правильно сделал. И давайте решим так: сейчас все силы и все внимание на Чукур-Сай. Что касается Шарофат, завтра еще раз поговорю с секретарем обкома. Кризис уже проходит, но все равно — попросим, чтобы еще раз прилетел из области тот профессор. Я уверен: она выживет. А вас… — Муминов обернулся к Усто. — А вас я попрошу: поговорите с Валиджаном и вообще помогите ему. Остальное после. Хорошо? Ну, спокойной ночи.

Шарофат проснулась, открыла глаза — и сразу зажмурилась: прямо на лицо упал сноп яркого солнечного света. Лучи пробивались сквозь густую листву молодого тополя, широко раскинувшего ветви над самым окном. Они были такие ласковые, теплые, что Шарофат показалось, будто она коснулась губами парного молока.

По веткам тополя кувыркались в солнечных бликах маленькие прыткие воробьи с белыми пятнышками на груди. Они чирикали с таким радостным возбуждением, что порой заглушали соловья, песня которого доносилась из глубины больничного сада.

На бескровном лице, на впалых, будто лишенных плоти щеках Шарофат выступил тонкий румянец, бледные губы тронула улыбка. Хорошо и покойно было лежать сейчас вот так, ощущая на губах этот странный привкус парного молока, слушая далекую трель соловья, приглушенную веселым чириканьем неугомонных воробьев!

Это чувство сладостного покоя напомнило далекие детские годы, когда ночью, после страшных снов, навеянных сказками бабушки, вдруг проснешься — и в сознании вспыхивает радость: жива! А потом долго нежишься, наслаждаешься чувством безопасности, прислушиваешься к дыханию милой бабушки, даже пощупаешь ее ладонь. На земляном полу — пятна лунного света из окошка. И думаешь: «Вот как хорошо, что не попалась в пасть волкам, которые уже настигали во сне, или черным увертливым чертенятам с ехидными улыбками!»

Боль еще не ушла. Глухая, какая-то нудная и однообразная, будто тягучая песня степняка, она жила и словно шевелилась в бедре, в мозгу, во всем теле. В точности как червь, что упрямо и тупо точит дерево. Иногда — попробуй только шевельнуться! — боль вспыхивала молнией, вырывая стон из груди. Но все-таки эту вспышку нельзя было сравнить с тем, что испытала она в минуту, когда машина, казалось, всей своей громадой, кузовом, кабиной и колёсами опрокинулась на нее. Этого не забыть, не прогнать из памяти.

…Машина стремительно, с натужным воем взбиралась по крутому склону небольшого холмика — и вдруг, содрогнувшись, остановилась. Но все были веселы, пели, и никто не обратил внимания. Даже, кажется, засмеялись. Опомнились только, когда машина стремительно покатилась назад, под гору куда-то вбок.

Шарофат успела крикнуть: «Прыгайте, девушки!» Многие прыгнули. Она хотела крикнуть еще и тоже прыгнуть, но тут машина с лязгом и звоном ударилась о большой камень — и сразу после этого медленно и неумолимо стала опрокидываться на нее…

…Секунду спустя ее еще чем-то ударило, отшвырнуло в сторону. И странно: ей показалось, что удар пришелся не по левому бедру, а по голове. Сразу исчезла пронзительная боль, сжигавшая все тело. Она появилась снова лишь к вечеру, после бесчисленных уколов, когда приехал очкастый доктор с налитым кровью лицом и волосатыми сильными руками. Поначалу на эти руки страшно было взглянуть…

Каждый из дней, наполненных страданием, казался разным вечности. Облегчение приносили минуты сна после уколов, когда вводили болеутоляющие средства. В один из таких дней Шарофат впервые подумала: «Разговоры о воле, якобы побеждающей боль, — неправда. Нет на свете ничего сильнее боли, проникшей в кровь и плоть, угнездившейся там, казалось, навечно…» Она не понимала, что ее постоянное, настойчивое, хотя и бессознательное, стремление пересилить боль — это и есть борьба со смертью, преодоление смерти.

Она не запомнила момента, когда такая борьба стала осознанной. А может, и не было такого момента — желание жить пробуждалось и крепло постепенно, с каждым уколом и переливанием крови, с каждым теплым словом друзей.