Алексей Бондин - Рассказы

Мы пришли в лесную избушку, затопили печку. Было тепло, уютно, но у обоих была одна мысль: нет с нами нашего друга — Любочки. Легли спать. Ночи в это время томительно-длинные. Михаил Иваныч нет-нет да и встанет. Подтопит печку, выйдет из избушки, потопчется там, вздохнет и снова ляжет на нары. Я чувствовал, что его угнетала мысль о Любочке: а вдруг с ней случилось какое-нибудь несчастье?

Плохо спалось и мне. Вышел из избушки. В лесу стояла тишина. Весной здесь бывает шумно. Птицы поют, а теперь черной стеной стоит недвижный лес. Безжизненным холодным блеском серебрится снеговой покров. Луна с бесстрастной улыбкой смотрит на замороженную землю.

Внезапно в темном ельнике что-то щелкнет. Но этот звук неживой: это мороз еще крепче сковывает все.

Я озяб, ушел в избушку, Михаил Иваныч спросил:

— Сколько времени?

— Четыре часа.

— До рассвета еще далеко,— сказал он и, вздохнув, смолк.

Прилег и я, задремал. И вот слышу сквозь сон, что кто-то скребется у двери. Прислушался. Тихо. Снова кто-то скребет у двери снаружи.

— Любка! — крикнул я. Соскочил с нар, открыл дверь, в избушку вбежала Любочка. Она вся закуржавела, толстые сосульки висели на морде. Облапила меня, потом, взвизгнув, бросилась к нарам, где спал Михаил Иваныч.

— Любочка!—крикнул он и крепко обнял собаку.— Эх ты, дружище мой!

А Любка, почихивая, подбегала то ко мне, то к Михаилу Иванычу. Сосульки на мордочке ее обтаяли, мордочка стала мокрая.

Я посмотрел на часы, было пять часов утра. Подтопил печку. Любочка улеглась рядом с хозяином. Я тоже прилег. Проснулся от резкого холода. Поднял голову. Дверь избушки была открыта. Любки не было. Я вышел. На востоке занималась заря. Луна скатывалась за гору. В черном ельнике лаяла Любка. Проснулся и Михаил Иваныч. Дрожа от холода, он стал затапливать печку.

— С ней не проспишь,— говорил он.— Ей словно кто сообщает, что скоро утро. Откроет дверь лапой и убежит в лес. А ты вот здесь корчись... Лает, наверное, уж где-нибудь.

— Лает.

— Нашла, значит, белку. Каждый раз вот так... Давай чайник кипятить, пока пьем, той порой рассветает.

Пока мы пили чай, Любка несколько раз прибегала к нам в избушку и опять деловито убегала в ельник.

В это утро она с исключительным усердием искала белку, только к обеду стала сдавать.

— Любка,— крикнул Михаил Иваныч,— пойдем-ка, умоемся.— И он, взяв ее за ошейник, подвел к речке, раздолбил лед и стал мыть морду собаки. Любка фыркала, мотала головой, но не противилась. А Михаил Иваныч с ласковой укоризной приговаривал:

— Убежала утром и не умылась... Да разве можно так!? Неопрятная ты собачонка!..

Потом он достал небольшой флакон и намазал ей нос какой-то жидкостью.

— Ну вот, теперь все в порядке. Туалет в исправности. Иди теперь!

Любка, фыркая, умчалась в лес, а минут через двадцать уже лаяла на белку.

— Ишь ты,— улыбаясь, произнес Михаил Иваныч,— как действует. Я всегда ее умываю. Это обязательно требуется. Вот она бегает, ищет белок, хватает их, у нее вокруг мордочки шерстка белкой и пахнет. Ну, чутье-то и притупляется. А вот как вымоешь морду и зеркало носа слабым раствором уксуса или спиртом смажешь, сразу другой коленкор получается... Во, как названивает весело. Верно, учуяла...

Лай Любки, действительно, был уверенный; он звонко раздавался в лесной тишине.

Уже смеркалось. В темнеющей хвое деревьев был не виден зверек. Мы торопились отыскать где-нибудь ночлег — избушку, но поиски наши были напрасны. Михаил Иваныч приуныл.

— Нодью [1] Два бревна, положенные друг на друга, в середине зажигаются. Возле них зимой ночуют охотники. делать, пожалуй, придется...

Вдруг я заметил на бугре, возле какой-то застывшей речонки, черный силуэт избушки. Подошел к ней, но избушка была без дверей, без печки, а в большое окно с разбитой рамой дул холодный сквозняк.

— Ну, это не ночевка,— сказал Михаил Иваныч.

Делать было нечего, пришлось смириться и с этим убежищем. Кой-как загородили окно. У дверей на земляном полу разложили костер. В избушке стало дымно, но по-прежнему холодно. Я пошел на речку за водой для чая. Вдали на кого-то лаяла наша Любочка. Потом она прибежала, повертелась и снова убежала, и снова нам был слышен ее далекий звонкий лай.

— На кого это она? —спросил я.

— А кто ее знает? Спроси ее. Колонка, наверное, нашла.

— Я схожу.

— Иди.

Я взял ружье и пошел в ту сторону, где лаяла Любка. Мороз крепчал; он сулил быть жестоким в эту ночь. Луна еще не взошла, только был виден на востоке слабый отблеск в холодной мгле. Ярко мерцала густая осыпь звезд на небе.

Навстречу мне с визгом мчалась Любка. Она подбежала ко мне, прыгнула, ткнула передними лапами мне в живот и быстро поскакала обратно. Я пошел за ней. Она снова возвратилась ко мне и, радостно взвизгнув, скрылась во мгле. Я вышел на бугор, поросший мелким кустарником, и неожиданно набрел на избушку. Любка, подбежав к ней, стала скрести передними лапами дверь. Я открыл избушку, Любка тотчас прыгнула туда. Зашел и я. Зажег спичку. Изумлению и радости не было границ: нары устланы сеном, в углу стоит железная печка, окна не разбиты.

Я выбежал из хижины и чуть не бегом направился к Михаилу Иванычу. Он кипятил чайник.

— Фу, какой едкий дым, проклятый,— говорил он, морщась и вздыхая.

— Пойдем-ка отсюда,— весело сказал я.— Любочка нам избушку нашла... С печкой, с нарами, с сеном, и дров полно в избушке.

— Врешь?

— Идем.

— Эх, она, милая моя животинка!

Вскоре в новой избушке весело топилась печка. Стало тепло, мы разделйсь, я кипятил чайник, а Михаил Иваныч чистил белок и угощал свою Любочку. Она уносила белку в кусты и там ела. А когда улеглись спать, Михаил Иваныч сказал:

— Я ведь в этой избушке не так давно ночевал. Вот моя Любочка и нашла ее. Памятливая. Где побывает, обязательно завернет... А я забыл...

Любочка спала под нарами. Она возилась там, вздыхала, потом вскочила на нары и улеглась рядом с хозяином. Он ласково погладил ее.

— Эх ты, неоценимый мой. Спи-ка давай! — сердечно, как другу, сказал Михаил Иваныч.

И на самом деле. Любка была другом Михаила Иваныча.

Однажды она спасла его от неминуемой смерти. Дело было осенью. Михаил Иваныч пробирался сквозь перепутанный прибрежный кустарник к тихой заводи лесной речонки. Он знал, что в этой заводи очень часто бывают утки. Берег был весь изрыт: на этой речке когда-то был богатый прииск.

И вот нужно же было случиться такой беде,— Михаил Иваныч провалился в старую заброшенную шахту. Шахта была глубокая, метра четыре. На дне шахты была вода. Он с ужасом смотрел вверх, как из колодца, на лоскуток голубого неба. Крепи внизу развалились. Он поднялся на них, чтобы не быть в воде. Вылезти не было никакой возможности.