Алексей Бондин - Рассказы

Но Костя не оборвался. Он сунул в окно другую ногу. Шурка схватил и ее, обнял обе ноги ниже коленей. Костя подался всем телом к окну, схватился руками за край окна и сел.

— Пусти теперь, Шурка,— сказал он спокойно.

Но Шурка не слышал. Он стиснул ноги товарища и приник к ним лицом.

— Пусти, говорят тебе.

Шурка взглянул на товарища. Глаза у Шурки были влажные, нижняя губа вздрагивала.

— Ты о чем ревешь, Шурка?

— Да-а... Я... я думал, ты...

Он не договорил. А Костя задумчиво смотрел на друга. Лицо его тоже изменилось — осунулось и слегка побледнело. Шурка стащил его с края окна и сказал:

— Пойдем вниз.

Они стали спускаться знакомыми лестницами.

На паперти их встретил Вавилыч. Он был тихий, сгорбленный. Увидев ребят, он подбежал к ним, схватил их за руки и лепетал дрогнувшим голосом:

— Милые мои... А я-то... Ведь... Ведь всего надумался... Отвечать ведь мне бы пришлось за вас.— Он обнял Костю. — Там отец тебя ждет, а мать-то вся ведь исстрадалась. Пойдемте...

Вавилыч торопливой походкой направился к закрытой двери. Лязгнул железный засов двери. Дверь распахнулась. Вавилыч, счастливый и радостный, вывел ребят.

Вам интересно знать, как мы раньше работали. Работали не так, как сейчас. Я вот теперь хорошо понимаю, что если мы на каждую пустяковину придумаем техническое приспособление, так это все нам же на пользу. А ну-ка, попробуй, бывало, прежде, сунься с этим изобретением. Э-э, батенька мой! Кроме лиха, от этих изобретений ничего не получишь.

Помню я, вот такой случай был. Работал я в железнодорожном депо на ремонте паровозов. Были у нас тут три молодых слесаря: Ванюшка Цветков, Мишутка Долганов да Шурка Тяжельников. Ребята будто так, незаметные.

Ванюшка, например, с виду некорыстный: маленький такой, толстый, как обрубок, черноглазый, а бойкий, подвижной. Нынче рабочий народ культурный, посмотрю я. Не слышно среди них прозвищ, а прежде, бывало, что ни человек, то обязательно прозвище имеет. Иной так с прозвищем и в могилу ляжет.

Вот и у Ванюшки тоже прозвище было, да еще не одно. Должно быть, потому, что рожа у него была такая пухлая, румяная, все время на улыбочке. Добродушный парень был. Хохотун. Хохотал звонко, раскатисто. Как, бывало, захохочет, расцветет будто весь, щеки надуются, и сам весь надуется, как пузырь. Глядя на него, все со смеху покатываются. Ну и прозвали его Ванька-Пузырь. А другой для большего смеха просто так, любя, возьмет да и назовет — Волдырь, а то Пупырь. Оно, пожалуй, подчас и обидно, а он не обижался. Таков уж нрав у него был.

— Ну что?.. Ну, пузырь, ну, волдырь,— и сам хохочет.

А вот Мишутка Долганов был других статей человек: светлорусый, высокий, тонкий да жилистый. Бывало, стоит в толпе — будто на ходулях поднялся, топчется и смотрит на всех сверху вниз. И тоже прозвище имел. Соломиной звали его. А парень был хороший, смирный, курицу не обидит, только несловоохотливый и угрюмый. Лицо у него сухощавое, брови всегда немного приопущены. Посмотришь на него и думаешь, что он сердится, а на самом деле — простой парень, услужливый. Если беда у кого какая, он в лепешку расшибется — последнюю рубаху снимет и отдаст.

А Шурка Тяжельников совсем на отличку был и от Ванюшки и от Мишутки. Здоровенный парень. В плечах — косая сажень, руки пудовые, походка — медвежья, тяжелая. Правая нога как будто ничего, а левой он загребал... Но удивительно, как его грязь любила! К вечеру так отвозится, только глаза да зубы видно. Вот уж в таком-то виде как улыбнется — прямо картинка! Что у него было, такое, ну, я бы сказал, привлекательное,— так это глаза. Голубые, голубые! Как мотыльки. Веселые! А прозвище было у Шурки — Лапоть. Ну, ему это прозвище было дано, пожалуй, кстати. Присмотришься к нему, .и верно — лапоть лаптем. Сапоги всегда у него растоптанные, курносые. Голенищи до самых пят спущены, штаны широкие, болтаются. Неаккуратный парень! И волосы он не любил чесать: всегда у него из-под шапки торчали куделей. Неуворотный был. Где только бы он ни прошел — все летит. Подойдет к верстаку али к станку и обязательно что-нибудь уронит.

Вот сойдутся они все трое, разговаривают, а рабочие смотрят на них издали и посмеиваются:

— Вот Пузырь, Соломина и Лапоть сошлись.

Так вот тройка эта работала больше на дышлах. Работники были хорошие, добросовестные. Чтобы после них переделывать пришлось или после первой поездки чтобы машинист ремонт записал? Никогда!

И взбрела им в голову раз такая штука. Ванюшка-Пузырь смотрит на колесо паровозное и говорит:

— Как бы это, ребята, такую штуковину соорудить, чтобы не опиливать вручную цапфы?

А цапфы — это шейки на паровозных колесах, на которые дышла навешивают.

— Машину бы такую,— говорит,—придумать, чтобы поставить ее,— и крути, Гаврила. И паровоз чтобы не буксовал.

Шурка-Лапоть подхватил эту мысль и еще хитрее замыслил:

— Вот хорошо бы так сделать: сидеть, давнуть бы кнопку — шейка точеная, давнуть бы другую — дышла бы на месте, чтобы не кожилиться, не одевать их.

Мишутка-Соломина промолчал, взглянув на того и на другого, а потом подумал и сказал:

— Есть такое дело... У вагонных колес шейки обтачивают.

— Есть,— говорят,— верно!

— Айдате-ка, посмотрим.

Ну и пошли всей компанией. Присмотрелись к переносному станочку, которым обтачивают у вагонных осей шейки.

Шурка и говорит:

— Вот вроде этой бы смастерить.

И что же? Завязла ведь эта дума у ребят. Раньше, бывало, в праздник всегда их можно где-нибудь встретить. Или по улице дружненько идут, или в пивнушке сидят, а то в городском саду с барышнями гуляют, или все трое на реке ершей удят. А с этих пор как сквозь землю провалились. Только и увидишь, что на работе.

Выпросились они работать в одну смену. А думали об этой машинке все по-разному.

Ванюшка все больше чертил. Возьмет мел, лист железа и чертит. Подойдешь к нему, посмотришь на его черчение, спросишь:

— Что это у тебя, Ваня?..

А он сразу покраснеет, смутится и так заулыбается, будто стащил чего-нибудь. И ответит:

— Да так это, про себя я.

А Мишутка работает где-нибудь один-одинешенек и про себя вслух разговаривает о машинке. Кто-нибудь незаметно подойдет к нему, посмотрит, усмехнется и спросит:

— С кем это ты, Михайло, разговариваешь?

Он угрюмо оглянется и сердито скажет:

— Сам с собою — умным человеком. А ты не мешай. Проходи, куда пошел.

Шурка по-своему переживал. Он не чертил, не разговаривал сам с собой. Работает, бывало, и вдруг встанет, й задумается, и начнет тихонько насвистывать. А насвистывал все одну песенку — «Во саду ли, в огороде». Подойдет к шейке и долго смотрит, а потом начнет вокруг нее пальцем крутить. Крутит и насвистывает. И вот, чем быстрей крутит, тем громче и быстрей насвистывает.