Алексей Бондин - Рассказы

Известно, что коровы не любят идти околицей. Они идут прямиком. Вот дорога поворотила налево, а корова свернула вправо, прямо в лес. Иван Никифорыч забежал вперед — выгнал корову на дорогу.

Но упрямая скотина задрала хвост вверх, глаза выпучила и бегом побежала опять вправо. Иван Никифорыч смирился и пошел вправо.

Прошли с километр, спустились в ложбину. Речка течет. Корова напилась, и Иван Никифорыч напился. А когда от этой речки отошли еще один километр, Иван Никифорыч увидел свое родное селение.

Человек он был откровенный. Пришел на работу на другой день и по-простецки рассказал все, что произошло с ним. Ну рассказал и только. Мало ли что не бывает. Так нет. Злые шутники мигом сообразили, что нужно сделать. Притащили большой лист железа, и на нем нарисовали мелом, как идет Иван Никифорыч с ружьем. На шее у него веревка, а другой конец веревки привязан к хвосту коровы. Эту картину поставили к его станку. Он посмотрел и захохотал:

— Хо-о-о. Чтоб вас в гробовище занесло! — Он не сердился. Неудачи на охоте мало его трогали.— Ну, ходил, никого не убил, и только. Кому какое дело?! У него на этот счет была поговорка: «не дорого быто, не дорого бито».

А один раз ему все-таки повезло. Убил он глухаря. Редко такой глухарь и встречается: большущий, тяжелый и седой, должно быть, старый.

Идет Иван Никифорыч по болоту, видит, глухарь в кочках возится. Хлопает, хлопает крыльями, а сам не может подняться. Уж не знаю, что за причина, от старости, что ли. Поднял Иван Никифорыч ружье и бабахнул. Глухарь упал, а он подобрал его и говорит:

— Смотри-ка!.. Как я его... И не дрыгнул...

Подвесил он глухаря через плечо, идем дальше. А день был жаркий. Иван Никифорыч, как обычно, в своих большущих болотных сапогах. И забрались мы в самую середину болота, да такого страшного болота: кочка на кочке, а меж кочек какая-то желтоватая клейкая каша—месиво, и все болото завалено буреломником, ни пройти, ни пролезть. Сунешься вправо — стена буреломника, пойдешь налево — тоже навалено лесу костром, видимо-невидимо. Иван Никифорыч потом обливается. Глухарь ему плечо трет. Шагает он, перескакивает с кочки на кочку, да еще оступится, провалится, а жидель эта меж кочек такая противная, засасывает ноги, точно там сотня ртов жадно чмокает и хватает за сапоги.

— Где чорт боится идти, а охотник пройдет,— ворчит Иван Никифорыч.

На небе в это вермя ни облачка, солнце так и жарит. И ветру нет. Хоть немного бы обдул. В болоте тишина, будто вымерло все. Даже мух, комаров, и тех нет.

Часа три мы с боем пробирались через буреломник; наконец, все-таки выбрались. Мох глубокий, как перина. Устал мой Иван Никифорыч, отпыхивается, еле ноги тащит.

— Подожди,— говорит,— убей, больше не могу идти. Отдохнем... Глухарь проклятый, как гиря пудовая, плечо тянет.

— Что ж, отдохнем! А домой-то все-таки идти надо.

Это болото называется Горевским потому, видно, что

оно как-то странно раскинулось на отлогих холмах, вроде как на горах. А Иван Никифорыч понимает по-своему Горевское — значит, в нем много горя живет. Он даже тут же песенку сложил. Лежит на мху, в небо смотрит и поет:

До селения осталось еще километров десять, а Иван Никифорыч изнемог. Его, как пьяного, пошатывало. Он даже стал подумывать о том, стоит ли нести свою добычу. Попался навстречу нам мужичок. Посмотрел он на глухаря и рассмеялся:

— Ха! На кой чомор его тащишь домой-то, приятель? Ему, наверное, завтра в обед будет сто лет. Ты лучше лиственный пенек свари, вкусней будет.

Иван Никифорыч промолчал. Только видно было, что затаил какую-то-думу. А когда мы переходили через, реку, Иван Никифорыч вдруг остановился на мосту, снял с себя глухаря и решительно швырнул его в реку.

— На, занеси тебя в гробовище, старый чорт!

Глухарь шлепнулся и поплыл.

Но когда мы зашли в селение, Иван Никифорыч вздохнул и проговорил:

— А все-таки жаль глухаря-то. Сколько времени тащил его. Все труды пропали даро-м. Не скажу дома своей Маргарите, а то она меня изобьет.— И добавил: — все-таки, какой же я несчастный человек. Был глухарь, не стало глухаря.

Ни одного раза его охота не проходила без приключения. Что-нибудь да случится...

Пошли мы с ним как-то раз весной. Снег уже растаял. Только кой-где в густых ельниках он еще лежал нетронутой толщей.

А весна была дружная. Речки сильно играли в ту пору. Иван Никифорыч был человек предусмотрительный: взял с собой намет.

— Рыбы наловим, уху сварим,— говорит,— Приятно в лесу ушки поесть.

Пришли на место мы уже под вечер. Приготовил он свой намет.

— Только бы ночь потемней выдалась, уж я задену рыбки здесь.

Ночь, и верно, наступила темная. С вечера по небу поползли тучи, закрыли звездочки, и стало темно.

— Пойду я рыбу ловить,— сказал он и пошутил: — А ты давай здесь уху вари.

Ушел. Я вышел из избушки, присел на порог, прислушиваюсь. Ночь была тихая, только слышно было, как Иван Никифорыч ходит в своих сапожищах по свалкам (речку всю старатели изрыли). Вода булькает. Потом что-то шлепнулось в воду, да так шлепнулось, точно человек упал, и донесся голос Ивана Никифорыча, тихий, стонущий:

— Ох!.. Ох!..

Бросился я в ту сторону, откуда раздались стоны. Пробираюсь сквозь прибрежные таловые кусты. Не могу понять, где стонет Иван Никифорыч. Кругом кусты, свалки песку, шурфы, страшно ходить тут в потемках, того и гляди, в шурф улетишь. Наконец, добрался. Смотрю — в заводи барахтается мой друг. Я понял, что Иван Никифорыч сорвался с берега. Длинный шест с наметом валялся на берегу.

— Что с тобой, Иван Никифорыч ?— крикнул я.

— Ос... оступился... Подай шест... Сапоги меня тянут...

Я сунул шест с наметом, он схватился за него. Вылез на берег и побежал в избушку. Там разделся, даже нижнее белье снял, и развесил сушить. Жарко топилась печка.

— Как это тебе помогло? — спросил я.

— Как?.. Очень просто. Заводь тут. Нанесло в нее водой всякого барахла: сучки, кора, щепки. Ну, я и думал, что берег... В потемках-то ни черта не видно. Шагнул и полетел... А круто, глубоко, и поплыл сразу. А вода-то какая, жгучая, холодная. Брр...

Все обошлось благополучно. Только с табаком случилось несчастье. Иван Никифорыч потерял свой кисет. На утро пошли к месту, где он тонул, смотрим, кисет плавает вместе с корой, щепками и сучками. Подобрал Иван Никифорыч кисет, высушил табак, завернул цыгарку, раскурил, сердито сплюнул и бросил цыгарку.

— Тьфу... Мох... Идем домой. Что за охота без табаку. К чертям!

Утром подморозило. Отава на полянах поседела и образовала корку. Лужи, канавки и заводи речонок покрылись тонким хрупким ледком, звонким, как стекло. Мы двинулись в обратный путь. Идти было легко. Но неотвязная мысль преследовала нас: как мы перейдем речку, через которую вчера с большим трудом перебрались. Речонка, правда, невелика, летом ее курица перешагнет, а весной разбушуется, как настоящая. Долго накануне возились мы с Иваном Никифорычем, перебрасывали через нее жерди. Я думал, что жерди наши снесло за ночь. Нет, как лежали, так и лежат. Только речка за ночь обмелела, а жерди наши обледенели, как стеклом покрылись. Подошел Иван Никифорыч к переходу и задумчиво проговорил: