Вера Кетлинская - Дни нашей жизни

До того как она воплотилась в металле, десятки кон­структоров переработали весь опыт турбостроения, что­бы использовать его в новом образце более остроумно, экономично и хитро, повышая КПД — коэффициент по­лезного действия, — заключающий в себе целые поэмы человеческого творчества, дерзаний, неудач и открытий.

Язык техники — сухой язык расчетов и формул, но творчество всегда поэтично, и в каждой добытой твор­чеством формуле заключена взволнованная и упорная душа человека-творца. Ночи раздумий и долгие часы не­утомимо повторяемых и видоизменяемых опытов, когда исследователь беспощадно откидывает взлелеянные им предположения, ищет новых решений, проверяет, опять откидывает; опять ищет и наконец находит счастливое решение, — вот что таит в себе маленькая формула, су­хой технический расчет, на основе которых возникают самые величественные машины.

Чтобы создать вот эту турбину, более совершенную и экономичную, чем все существовавшие до сих пор, и повысить на один процент — только на один процент! — коэффициент полезного действия, сотни людей отдали напряжение своей мысли, таланта и воли. Находки уче­ных и конструкторов соединялись с кропотливым тру­дом сотен их самоотверженных и старательных помощ­ников — лаборантов и чертежников. Тысячи чертежей распластались у ее колыбели — на столах технологов, в конторках мастеров, на станках рабочих.

Прежде чем новая машина стала такою, как она есть, тысячи людей и сотни механизмов работали на нее: добывали руду и уголь, плавили металл в домен­ных печах и мартенах, создавая для нее жароустойчи­вую сталь, прокатывали огненные слитки между валка­ми прокатных станов, вытягивали, обминали, отливали в формы, закаляли для нее отливки, которым предстояло превратиться в тысячи ее деталей.

Сотни станков обдирали, обтачивали, резали, свер­лили, шлифовали грубые куски металла, превращая их в сверкающие части точнейшего механизма. Громоздкая, тупорылая отливка становилась гладким, блестящим валом, готовым безотказно вращаться со скоростью трех тысяч оборотов в минуту. Другая, странно причудливая многотонная отливка, лежавшая в груде земли как ока­меневшее доисторическое чудовище, преображалась в надежный и емкий корпус, призванный держать в своем наглухо закрытом чреве страшную силу рвущегося впе­ред пара. Маленькие, затейливой формы кусочки нержа­веющей стали превращались в лопатки турбинных ко­лес, и тысячи этих неутомимых работяг готовились при­нимать на себя, направлять и использовать неуемную силу пара для создания того, ради чего и существовала эта огромная машина, — энергии.

Турбина, покоившаяся на цеховом стенде, была но­вейшей машиной, сочетавшей сравнительно небольшой вес с максимальной мощностью при непревзойденном коэффициенте полезного действия. Долгожданный час был часом ее заводского испытания, призванного вы­явить и оценить результаты многообразных усилий, за­траченных на нее, и после длительной, придирчивой про­верки сказать новой машине: «Живи!»

Этот долгожданный час был часом торжественным. Но подошел он буднично, в тревогах и суете, в азарт­ной ругани и лихорадке последних приготовлений.

Был уже вечер, когда старик Перфильев, испытав­ший на своем веку много десятков турбин, выпрямился возле очередного детища, вытирая лицо перемазанной ладонью, а рядом с ним раздался истошный голос Гаршина, кричавшего в телефонную трубку:

— Пар давайте,......!

И кто-то негромко сказал:

— Костя, масленку убери! Чего стоишь?

А затем наступила тишина, и в этой тишине раздал­ся внятный шепот стремящегося по трубам пара.

Аня Карцева составляла текст объявления о техни­ческой конференции скоростников, когда до нее долете­ла весть:

— Прогревают!..

Она хотела докончить начатое дело, но не только мысли разом исчезли из головы — даже слова, обычные слова, куда-то провалились. Она вскочила и побежала в цех.

Цех жил как будто своей нормальной жизнью: вечер­няя смена приступала к работе, утренняя смена расхо­дилась по душевым, по комнатам общественных орга­низаций и в выходную калитку. Но у выхода не было обычного оживления — рабочие под разными предлога­ми задерживались в цехе на первый, решающий час испытания.

Даже Торжуев, закончив работу, остановился в про­ходе и с нарочито безучастным видом ждал, пока нара­стало шипение пара и пока не присоединился к этому настораживающему шипению негромкий и ровный гул заработавшей машины. Опытным ухом он уловил ми­нуту, когда все убыстряющийся темп вращения стал равномерным и однотонным, — турбина спокойно крути­лась на малых оборотах. Постояв еще и послушав ров­ный и ничем не нарушаемый звук работающей машины, Торжуев перевел дыхание, закурил трубку и ленивой походкой случайно задержавшегося, ничем не интере­сующегося человека направился к выходу.

Столкнувшись с ним в пролете, Аня увидела его именно таким, каким он хотел выглядеть, и с удивлени­ем подумала: «Этого ничем не проймешь!»

Она нерешительно пошла к стенду, не зная, пустят ли ее туда, но ее пустили, и она увидела склонившегося ухом к машине Пoлoзoвa, и старого Перфильева, кото­рый выслушивал машину трубкой, похожей на доктор­скую, и Любимова с неожиданно добрым, открытым ли­цом, и бледного, необычно серьезного Гаршина, и за­стывшего в сторонке Котельникова.

Профессор тоже был тут. Он поманил к себе Аню, крепко пожал ей руку и сказал:

— Как хорошеют люди в такие часы! Посмотрите на Алексеева.

Главный инженер, выпустивший на своем веку тур­бин немногим меньше, чем Перфильев, с ловкостью ма­стерового ползал около машины, по звуку определяя качество работающих частей. Вид у него был усталый, мешки под глазами набрякли, морщины на потном лбу и щеках запали глубже и обозначились резче. Но когда он поднимал от машины глаза, чтобы безмолвно сооб­щить директору: все в порядке! — в этих глазах светилось такое удовлетворение, что и набрякшие мешки и морщины будто разглаживались. Два человека, тесно связанных общностью забот и ответственности, вели между собой безмолвный разговор, охватывавший не только узкую тему о качестве того или иного механиз­ма вот этой выпущенной под их руководством машины, но и всю их жизнь, насыщенную и трудную, и говорили друг другу: «Счастье-то какое!» — «Да, это — счастье, мы с тобой сегодня счастливые!» Но вслух Алексеев крикнул:

— Похоже, все в порядке!

А Немиров прокричал в ответ:

— Теперь надо навалиться на вторую!

Он силился сохранить сухое и спокойное выражение лица, к которому на заводе привыкли, но не мог: ожив­ление так и рвалось наружу. Выпуск новой турбины был крупной производственной победой. Но, помимо того, Немирова всегда возбуждало самое начало жизни вся­кой новой машины — рождение движения, рождение действия. Он ощущал мощную силу, клокочущую в лаби­ринтах машины и ворочающую, как игрушку, тяжелен­ные колеса ротора. Ему была мила и родственна самая атмосфера испытания, озабоченные, постепенно светле­ющие лица, немногословные переговоры инженеров и рабочих, вот эта сутуловатая, стариковская фигура Пер­фильева, продолжавшего ходить вокруг турбины с ви­дом недоверчивым и настороженным: уж, кажется, про­слушал ее со всех сторон, опасения понемногу как бы отпускали его, но все-таки он ходил, выслушивал, прове­рял снова и снова... «Нет людей лучше заводских ветера­нов!» — глядя на него, повторял Григорий Петрович и думал о том, как год за годом складываются характеры людей, всем сердцем преданных производству и уже не умеющих жить вдали от него... «А я?» — спросил себя Немиров и с гордостью понял, что и он «заводская кос­точка», что и ему не жить без мук и радостей производ­ства.