Вера Кетлинская - Дни нашей жизни

Раздался звонок. Кто-то пришел в гости. Галочка узнала голос тети Аси, той самой, с которой надо быть ласковой, потому что у нее умерла дочка.

— Я у тебя посижу, Грунечка, можно? Саша по­ехал в Дом техники, а мне одной скучно. Он за мной сюда зайдет, ничего?

— Ну конечно, — сказала Груня. — А у тебя что-то случилось, Ася, да? Хорошее?

— Да, да, только об этом потом, Грунечка, — сказа­ла Ася, краснея и косясь на Галочку. — Здравствуй, Га­лочка.

Воловики были новые знакомые, появившиеся в до­ме вместе с дядей Яшей, и Галочка не торопилась по­любить их. Но дядя Саша очень смешно называл ее Га­лушкой и обещал съесть, когда придет «не после обе­да», а тетю Асю, непохожую на тетю, было жалко, и она Галочке нравилась. Галочка отлично поняла, что сегодня у тети Аси есть какой-то секрет, но тем более не собиралась никуда уходить. Она поздоровалась и устроилась в сторонке, чтоб о ней позабыли.

Ася рассказывала о том, что Саша поехал в Дом тех­ники делать доклад о своем станке, а ее с собою не взял, потому что при ней он будет больше волноваться. Галочка не понимала, чего тут волноваться: сколько она себя помнила, дедушка делал доклады, и мама делала доклад, только он назывался отчет профорга. И теперь дядя Яша готовился к докладу. И даже Митька черно­мазый однажды хвастал, что делает доклад в кружке юннатов, — правда, Галочка ему не поверила, потому что никогда не стала бы слушать такого дурня.

— К Саше доцента прикрепили, — рассказывала Ася, и вид у нее был как у девчонки, которая расхва­сталась. — По воскресеньям он ходит к профессору на консультацию. А дома все читает, читает! Книги ему сам профессор дает!

О секрете не было сказано ни слова, но Груня вдруг спросила с таинственным видом:

— Ася, я правильно догадываюсь, да?

— Да, да, да, Грунечка, только молчи, — прошепта­ла Ася, — это еще совсем не наверное, я пока никому ни слова...

Галочка от досады дернула Рацию за хвост. Что бы это могло быть и почему нужно молчать?

— Рация, гулять! — сердито позвала она, и Рация, забыв обиду, ринулась к двери.

Оставшись одни, женщины оживленно заговорили, то и дело снижая голоса до шепота, чтобы не мешать Яше, и то и дело забывая об этом и нарушая тишину болтовней и смехом.

Воробьев слышал их голоса и смех, но они не меша­ли ему. Хорошо работалось, когда рядом была Груня, — вот она прошла по комнате легкими шагами, вот звяк­нули ножницы, стукнула и покатилась оброненная ка­тушка, скрипнула дверца буфета.

Все последние недели он ощущал себя на подъеме. Силы напряжены, но горизонт все шире, а когда уста­ешь, даже очень сильно устаешь, — усталость здоровая, хорошая. Ощущение это порождалось тем, что он посте­пенно входил во вкус своей новой работы. Мелких не­поладок, трудностей и суеты по-прежнему хватало, но работать стало легче. Люди, до сих пор стоявшие в сто­роне от общественных дел, становились активистами, а порой оказывалось, что и нужно для этого не так уж много — только заметить человека, оказать ему внима­ние, привлечь, поощрить! Но были и трудные случаи, которые требовали продуманного, психологического под­хода.

Одним из таких «случаев» был Торжуев. После ус­пеха Ерохина Торжуев ходил мрачнее тучи, с неделю притворялся равнодушным, а потом все-таки перенял у Ерохина и метод крепления, и новые резцы, приналег на выработку и стал день ото дня повышать ее. О том, что происходит у него в доме, говорил весь цех: Тор­жуев поссорился с «божьим старичком» и отделился от него. Белянкин не разговаривал ни с ним, ни с доче­рью, а в цехе стал еще тише и все жаловался на здо­ровье да на годы. К концу месяца Торжуев выполнил около двух норм, а в следующем месяце, оставив дале­ко позади Ерохина и Лукичева, выполнил норму на три­ста пятьдесят процентов. Качество он давал, как всегда, отличное, а если кто-либо подходил поглядеть, какими методами он добивается успеха, злился и покрикивал:

— Проходи, проходи, не в театре!

Настал день, когда в цехе появился плакат: «Привет стахановцу С. М. Торжуеву!» Торжуев стоял перед пла­катом и грыз мундштук трубки. Воробьев нарочно подо­шел и остановился рядом.

Торжуев повернулся к нему и сказал с наглой ух­мылочкой:

— А все-таки пришлось тебе меня на стенку вешать!

— А мне приятно уважать тебя, Семен Матвее­вич, — сказал Воробьев. — Виси себе на здоровье хоть круглый год.

Наглая ухмылочка, которую Торжуев силился удер­жать, превратилась в тусклую, виноватую улыбку.

— Захочу и буду, — хрипло сказал он и пошел прочь — нарочно вразвалку, грызя мундштук и вызы­вающе поглядывая на встречных.

Воробьев смотрел вслед и думал, что на ближайшем профсоюзном собрании обязательно предложит выбрать Торжуева в президиум, пусть посидит перед народом да поразмыслит... Всю дрянь из него нескоро вытрясешь, но вытрясти можно. А Ерохин сказал на партгруппе: «Хорошо, что Торжуев за ум взялся, только на первом месте я его не оставлю... политически не могу оста­вить!»

Это очень занимало Воробьева, но все ж главным для него был сейчас спор с Любимовым — непрекра­щающийся, молчаливый спор. С того дня как Любимов взял назад свое заявление, между ними установились сдержанно-вежливые отношения. Любимов не избегал разговоров с Воробьевым, даже подчеркнуто советовал­ся с ним, но всем своим видом показывал, что снисхо­дит до этого только в интересах дела, — пусть ссорятся те, у кого есть время. В эти дни Любимов прояв­лял свою власть чаще, чем когда бы то ни было, и сно­ва взял в свои руки повседневное руководство цехом, но Воробьев остро чувствовал, что руководит он не так, как надо, что спор, начавшийся в партбюро, должен быть доведен до конца.

В том ли все дело, чтобы новые сроки обязательно ввести в план?

Чем больше раздумывал Воробьев, тем яснее он по­нимал, что не только в этом дело. Как руководить про­изводством в новых условиях, когда творчество стало делом коллектива, а не только талантливых одиночек? По-старому будто бы и нельзя? Иные нужны методы, иные отношения начальников и подчиненных. Если кол­лектив творчески решает важную задачу, он не может делать это самотеком, он вправе требовать, чтоб ему помогли руководители, чтоб они это дело организовали, спланировали и обеспечили.

В этом была суть спора. И этой сути Любимов не по­нимал. Только ли он один?..

Как бы там ни было, на партийном собрании все решится. Вопрос назрел, и в своем докладе директор должен будет дать на него прямой ответ. А если он сам этого не сделает, — собрание заставит.

Воробьев понимал — именно ему, в содокладе о ра­боте коммунистов-турбинщиков надо будет задать тон прениям. И он тщательно готовился к предстоящему от­крытому спору.

С уважением и волнением перебирал он брошюры, фотографии и записные книжки, заполненные стара­тельным почерком Ефима Кузьмича. Старик бережно хранил их под ключом, завернутыми в чистую, но уже пожелтевшую бумагу, и только на днях допустил до них Воробьева. Все эти материалы Ефим Кузьмич при­вез с первого Всесоюзного совещания стахановцев. Про­исходило совещание тогда, когда Воробьев еще бегал в школу, — в ноябре 1935 года; Ефим Кузьмич был на совещании делегатом. Совещание собралось через три... нет, через два с половиной месяца после рекорда Ста­ханова. Да, 30 августа Стаханов вырубил 102 тонны вместо 7 тонн по норме. Через три дня Дюканов выру­бил 115 тонн, 19 сентября кузнец Бусыгин ставит свой рекорд в кузнице, а Кривонос на железной дороге...