Аркадий Первенцев - Матросы

— В колхоз думаете возвращаться?

Подувая себе в усики, парторг старается добраться до трюмных глубинок души Карпухина.

«Чего же загадывать? Пока не надоело на флоте, мне и тут хорошо. Трудно было в колхозе, а сейчас полегчало, выкрутились, не зовут, значит, обходятся. Вон ринулся в бой Петро и еле-еле при своих остался. Хорошо, что порядочный секретарь встретился, а то — под суд или засолили бы котел». Но разве все думы вытряхнешь парторгу на стол? Язык как будто завели на чугунный кнехт в ледяную погоду, промерз, да и только.

— Не знаю. Служу пока… — бормотнул Карпухин непонятно.

Когда Доценко разгрызал этот трудный орешек, в каюту, будто невзначай, а на самом деле подосланный самим командиром, заинтересованным в Карпухине, вошел старший помощник Заботин. Спросив разрешения, втиснулся в тесное кресло.

Все как положено: вежливо поздоровался, мотнув у козырька ладошкой, снял фуражку, уставился в своего визави серыми пытливыми глазами: «Зачем пожаловал?»

Итак, собрались две силы: одна, довлеющая над Карпухиным согласно торжественно принятой военной присяге, вторая — добровольно возлагаемая на свои плечи в лице представителя многомиллионной дисциплинированной рати коммунистов.

«Держись партии, браток, — советовал Петька в, последнем откровенном письме, — один — как сухая ветка, первый прохожий наступит — и треснешь. Именно партия умеет выгодней направить твои знания, характер, прислушается к инициативе и поможет в любой беде, в любом затруднении».

Сейчас теребит Карпухина парторг Доценко. Раньше Карпухин почти не замечал его. Не было к нему дела. По палубам, низам, шкафуту и полубаку мотался какой-то бывший боцман с гвардейского крейсера — грош цена теперь той одряхлевшей посудине, — здоровался за руку, называл многих по имени и отчеству — этакая липкая память! — расспрашивал о семье, о здоровье. И всем нравилось такое обращение, хотя ни за кого он не писал писем и не носил пирамидона в кармашке. Умел «толкать речуги», заслушаешься. А теперь хочешь не хочешь слушай и исполняй все, что говорит, тоже в своем роде стой в положении «смирно». Не успел заявление тиснуть, а тут как тут старпом со свистком и биноклем.

Возникает тупое желание протянуть руку к бумажке, убрать ее со стола: «Не дорос, мол, на энное число сантиметров до этого дела, разрешите идти?»

— У вас не хватает еще одной рекомендации, — говорит Доценко мягко, стараясь не отпугнуть Карпухина формальностями. — Если вы еще не нашли, тогда я…

— Минуточку, — перебивает парторга Савелий Самсонович. — Вы, товарищ Карпухин, ничего не имеете против — я могу быть вашим поручителем.

Один поручитель — Петр Архипенко, с небольшим стажем. А тут — сам Заботин, у него, пожалуй, не меньше пятнадцати лет…

Карпухин смотрит теперь на старпома новыми глазами, левая его рука, онемевшая на стекле стола, покрывается мельчайшими росинками пота.

— Спасибо, товарищ капитан второго ранга, — он по привычке пробует встать.

Его останавливает Заботин:

— За что же благодарить, товарищ Карпухин? Заслуживаешь. Знаю тебя хорошо, еще бы…

А сам облегченно думает: «Вот такие-то и не подведут. Шут с ними, с чистенькими, прозрачными, как дистиллированная вода из аптеки. Этот, если нужно, две — три вахты отстоит, товарищу поможет. А рисует как, бродяга! А какие сложные рулады могут исторгнуть из неодушевленного аккордеона вот эти куцые пальцы с твердыми, как ракушка, ногтями. Подумаешь, последователь Кирилла Фигурнова, король изуверской наколки… Дал обещание — и выполняет. Ни одной жалобы. И если появляются спингазеты, то это не Карпухин, а кто-то иной творит мерзкое дело, не чувствуется рука мастера!»

Савелий Самсонович вынимает из непромокаемого кармашка партийный билет и принимается писать рекомендацию. Хочется написать более поэтично, а нельзя, рука сама собой выстраивает в строгий ряд проверенные формулы. Теперь ты принял личную ответственность за этого человека, в случае чего с тебя спросят. И в то же время новый твой товарищ по партии отвечает за тебя. Взаимная клятва верности, преданности и честности. Умножено великое побратимство. Искреннее, глубокое волнение овладевает сердцем Савелия Самсоновича, и его подрагивающие пальцы слишком долго запихивают партийный билет в клеенчатый карманчик у левой половины груди.

— Вот, дружище, — растроганно произносит Заботин, — когда будем прорываться к базе, учти: весь район — ты бессменный. Будешь старшим. Командир просил точнейшим образом обеспечить…

Карпухин кивает головой. Слов настоящих не подберешь, надежная рука подвинута к берету с опаленным ворсом.

На палубе ему попадается Василий, и Карпухин уводит его в прохладный затишек у банкета орудия — «сотки». Наконец-то изливает перед этим пареньком всю свою душу.

Заканчивает так:

— Вася, эх и командиры же у нас! Повезло нам! А парторг?.. Это не тот самый серый Латышев, а Доценко! Ну что тебе говорить про Доценко!..

Каучуковые губы локатора плотно охватили лицо, присосались к щекам, подбородку, отрешили от всего остального мира. Существует только таинственно мерцающий экран и развертка, вращающаяся по кругу подобно стрелке секундомера.

Ступнин остался один на один с поразительной картиной, открывшейся глазам человечества всего два десятка лет назад. Радар! Без него теперь немыслимо существование, как и без компаса, без топлива или хлеба. Место, где установлен радар, всегда центральная точка, стержень своеобразной галактики. Все вокруг — спутники основной планеты, большие или малые, но только спутники. Расчеты ведутся от центра, главная точка — я, будь то корабль, самолет, командный пункт батареи или подвижных бронетанковых сил. На левой стороне экрана более светлыми тонами очерчены берега — отчетливо, будто на карте. Больше ничего. Кажется, крейсер вырвался из окружения, запутал след, и теперь нужно резко переменить курс — строго на норд, только на норд. И пересечь море.

Первый этап позади. Лишь в походе проверяется сработанность экипажей отдельных кораблей и слаженность флота. Больше того, взаимодействие с сушей. В походе, где все цепляется одно за другое, как нигде, сбивается спесь с кичливых индивидуалистов.

Что было перед этим, после десанта?

Кто-то предложил спустить на барказах двадцать процентов матросов, чудный же город! Увольнение на два часа. Крупная волна затрудняла посадку, а принимали и того хуже. Старпом бегал — «исцарапали краску». По не это главное. Трое старшин вернулись пьяные: братство народов, много вина, тостов, восточной экзальтации дружбы.

«Старшин наказать, разжаловать!» — решение, принятое командиром корабля не без борьбы с самим собой. А другие? Перечили? Только взглядами. Старшинский корпус выстроили на юте. Старпом зачитал приказ. Разжаловать! Ветер рвал снасти. Из окаменевшего строя вышли трое старшин. Трое их товарищей срезали им нашивки. Разойдись!..