Аркадий Первенцев - Матросы

— Я советую вам, старшина, перед тем как сказать, хотя бы немного подумать.

— Я думал и видел, товарищ капитан первого ранга! — с достоинством ответил Архипенко, не понимая причин, которые заставили этого офицера так плохо держать себя с ним. Петр заметил возбуждение Черкашина, тоже пока непонятное, какую-то встревоженность и решил помочь ему.

— Хотите, я подвезу вас поближе к морю. Отсюда не разглядеть, товарищ капитан первого ранга.

— Да, конечно, прошу…

Архипенко затормозил почти у самого моря и глазами указал направление, где почти у самой кромки горизонта в дымных испарениях моря шел курсом на Евпаторию двухтрубный «Истомин» с его приметными линиями, с характерной посадкой на корму.

— Поехали в Евпаторию, — нервно приказал Черкашин, — скорее.

Петр круто, как на турели пулемета, развернулся и поехал по бесформенно закованной морозом грунтовке. Только за городом дорога исправилась, сблизившись с песчаным плоским берегом. Море парило, будто его подогревали снизу. С тоскливыми криками летали оставшиеся зимовать в лиманах дикие утки. У берега стоял покрытый ледяной коркой разбитый тральщик, некогда боевой корабль. Приближалась Евпатория. На сером небе обозначились темные контуры домов.

— Вы слишком медленно едете.

— Машину заносит, — ответил Петр. — Поспешишь, людей насмешишь.

Это могло показаться дерзостью, и Архипенко ждал взрыва. Но Черкашин смолчал. Въехали в город. Машина шаталась и подпрыгивала на мерзлых колдобинах.

— Куда ехать, товарищ капитан первого ранга?

— Ах да… Что же ты не спросил раньше? — И он назвал улицу и номер дома отдыха военных летчиков. Это было недалеко.

По сигналу машины на крыльце появился человек в кожаном реглане и меховых унтах.

— Ступнин? Эй, морской бродяга, вылезай! Ждем! — Летчик направился к машине, мягко и неуклюже ступая по сухому снегу подшитыми войлоком подошвами. — Черкашин? Какими ветрами? А мы ждем Михаила. По радио с ним снеслись через старшего морского начальника. Обещал, что будет. Заходи, Павел. Ты знаешь, мы день рождения Ступнина еще не отмечали. А ты, парень, подгребай вон туда, в затишек. Машину поставишь, заходи в те двери, откуда пар. Там похарчат. Пошли, Черкашин!

В комнате поджидали Ступнина человек десять авиаторов, знакомых и незнакомых Черкашину.

— Отдыхаем! Выполняем заповедь Конституции. Садись за молочный кисель, Павел.

Все было здесь просто, радушно, весело, а Черкашин никак не мог попасть в общий тон. Рыжий летчик, подполковник в морском кителе, увешанном орденами, рассказывал об известных летчиках Василии Лобозове, Дегтяреве, Либермане. Кто-то вспомнил Полозова, назвал его Сашей, Петра Попка, Морковкина, Корзунова, Губрия… Имена знакомые, славные; одни погибли, другие живы. Говорили наперебой, горячо, вспоминали бои на Черном море, эпизоды почти неправдоподобные.

— Так вот, Вася Лобозов погиб по глупому случаю. Возвращался из Адлера. За мандаринами летал. И захватила его муть…

— А Дегтярев! Старый воздушный волк, на бомбежки с грелкой летал. С Либерманом погиб в одной машине. В учебном полете.

Кто-то перебил:

— Сержантов Ищенко и Валкижирьянца тоже притрусили скупой землицей в крымском городке Саки.

Летчик, встречавший Черкашина, сказал ему:

— У ветеранов так заведено: как собрались, начинаются катафалочные воспоминания. Живых хвалить неудобно, расхваливают мертвых.

— Вот возьмем, ребята, того же Лобозова, — не унимался рыжий подполковник. — Чего он только не пережил! Формировался в Испании. Летал туда стрелком-радистом с Остряковым. Оба живы вернулись. Ничего не могла с ними хунта сделать. В Финляндии Лобозов дрался, на Черном. И — глупая штука — свалился с мандаринами. А Остряков? Случайная бомба накрыла такого героя! Какая-то галиматья, несправедливость, жертва случайности…

— А может, и неосторожности, беспечности? — спокойно возразил пожилой полковник, закусывая соленым огурцом, который он выудил двумя пальцами из стеклянной банки.

— Вчера завернул я в Саки, в парк, — не ответив на реплику полковника, продолжал подполковник и покачал головой. — Ветер, снег, оградочка. Лежат наши хлопцы… Снял шапку, вспомнил все наши приключения с Васей, а потом поднял голову и вижу: над деревьями два сокола. Честное слово, не вру… Два сокола! Я засвистел, а они — крылья на изломе под ветром, не уходят… не уходят…

И все задумались по-хорошему, чисто, с проясненными доброй печалью глазами.

— Ступнин приехал!

— Наконец-то, чудовище!

Его вышли встречать. Вернулись шумной, мгновенно повеселевшей гурьбой. В гомоне голосов рокотал густой, спокойный говорок командира «Истомина». Ступнина ждали, ему искренне обрадовались. В комнату заглядывали шоферы.

— Павел, а ты какими судьбами здесь?

— Приехал подлечиться в Саки, вижу — «Истомин». Сердце и тоска привели, Михаил.

— Раздевайся, — требовали летчики, — удели нам внимание, корсар!

Черкашина без всякого умысла оттиснули в сторону, и все обратились к Ступнину с несколько бравурными, но неподдельными по искренности проявлениями чувств.

— Молодец, внял зову. — Полковник в унтах полуобнял Ступнина и прикоснулся щекой к его щеке. — «Нас мало осталось, но верные мы, хоть шпаги ржавеют в ножнах».

Холодно попрощавшись, Черкашин надел шинель и вышел. Архипенко круто тронул машину.

«Вот вам и безупречный, — зло подумал Черкашин. — Организует у себя на корабле чествование собственной личности, бросает якоря, чтобы покуролесить с дружками…»

От ядовитых мыслей, как известно, легче не бывает.

— Орлы собрались там, товарищ капитан первого ранга! — сказал Архипенко. — Ребята подсчитали — шестьдесят три боевых у них… Две звездочки! Меня товарищ Ступнин узнал, вопросы задал.

— Когда это он успел? — недовольно буркнул Черкашин.

— Мы же его у крыльца встретили. Раньше полковника. Со всеми поздоровался…

Машину занесло на гололедке.

Черкашин оборвал разговорившегося водителя:

— Лучше за дорогой следите, товарищ старшина.

Доехали до города, не обмолвившись ни единым словом. Над оголенными деревьями, шелестящими стручками, в парке, где были погребены пилоты-моряки, в полную мощь ревел репродуктор «Цыганочкой».

«Нет, что ни сверши, хоть головой в печку сунься, все равно тебя затмят «Цыганочка», банка с огурцами, бессмертные пол-литра». Раздраженные, несправедливые мысли преследовали Черкашина до самого дома, крытого татарской черепицей.

Его поджидала медицинская сестра из санатория с запиской от главврача, приглашающего на прием.

— Вы могли бы оставить записку и не затруднять себя, — сказал Черкашин.

— Военный санаторий. Я не имела права отдавать никому постороннему, — вспыхнув ярким чудесным румянцем, ответила девушка.