Аркадий Первенцев - Матросы

Петр вздохнул, потупился и, достав из кармана мятую пачку папирос, закурил.

— Я не против твоих слов, — Петр остановил дальнейшие разглагольствования Латышева, — в политической грамоте хоть с трудом, но разбираюсь. Но главное-то — человек. База создается для человека. Или человек — привесок базы?

— Человека нельзя забывать, конечно, а идти у него на поводу тоже… — Латышев придвинул к себе тарелку с холодной свининой, предложил гостю, отрезал себе изрядный кусок. — Возьмем хотя бы тот же камыш. Ведь в основном его метят в печку. А это же строительный материал. Варвары! Или опять не согласен?

— Не могу называть варварами наших тружениц-женщин. Всяких у них забот по самое горло, а тут еще топливо режет. Дров-то в степи нет. Приходит зима — хоть караул кричи. Все равно никто не услышит. У тебя вот антрацит, а не у всякого он… Моя мамаша, к примеру, с поля идет, на спине тащит вязанку стеблей и бурьяна. На мамашу поглядишь — обидно становится, стыдно… Где уголь достать?

— Уголь отпускают только учреждениям, школам, и то внатруску. С топливом, конечно, трудновато. А что прикажешь делать? — Латышев недовольно поежился. Закончив еду, отодвинул от себя тарелку, принялся стругать спичку для зубочистки и скучающе посмотрел на часы: — Над всем думаем, старшина. А тещу предупреди. Чтобы на тебя пальцем не тыкали. Пойдем-ка, покажу квартиру.

По-иному раскрывался Латышев, похваляясь своим достатком, прочно налаженным бытом. И глаза у него стали ярче гореть, и слов он находил больше, причем слова были собственные, не официальные — яркие, сочные.

— Если хочешь знать мою точку зрения, Петр, — сказал Латышев в заключение, — надо подтягивать массу примерно до такого вот уровня, как у меня. Дурные мысли выкинь из башки, прислушивайся к старшим. Советовал я тебе пойти на элеватор — не согласился, вернулся в артель. Похвально! Только не поддавайся субъективным настроениям, Петр. В бутылке горлышко узкое. И лишь глупцы пытаются в бутылку влезть. А ты ведь умница…

У Маруси тугие щеки, хотелось их мять, целовать. И казалось Петру, пахли эти упругие щеки яблоками. Глаза у Маруси искрились счастьем, которое так красит каждого человека, — счастьем взаимной любви.

За столом ждал ужин и бутылка светлого вина со странным названием «Хасил-лот».

— Выпьем под кабачки, Маруся. — Петр чокнулся и потянулся губами к ее щекам. — За твое здоровье.

— Спасибо, Петя.

В доме постепенно установилась тишина. Затихли бубнящие голоса школьников, занимавших комнатенку ушедшего на флот Василия. Мать тоже спала. Только сверчок никак не мог угомониться, ну и характер, будет свиристеть, конечно, и при мировом коммунизме.

— Ты меня никогда не ругала, Маруся, а следовало бы. Я у тебя недогадливый. Будто кнехт на пирсе. Покуда швартовы не заведешь, пользы не принесу. Мамашу-то мы твою совсем забыли. Заикнулась она осенью о худой крыше, пропустил мимо ушей. Васька уходил — напоминал.

Рассказал Петр о сегодняшнем случае в степи, о разговоре в хате Латышева и без утайки поделился с женой своими сомнениями.

— Мы вовремя не помогли и заставили мамашу впрягаться в тележку, — закончил он с досадой на самого себя.

— У тебя и так много забот, Петя, — благодарно сказала Маруся, — неудобно тебя моими родными обременять.

— Э, нет, Мария, ты не права. Твои родные — мои родные. Латышев, по моему тайному убеждению, не очень светлая личность, а сегодня правильно меня носом ткнул. Для тебя, говорит, она мать твоей Маруси, а не какая-нибудь теща из клубного водевиля…

— Так и сказал?

— Да.

— Так почему же ты его ругаешь?

— За другое. Объяснил же… Когда я на тебе не был женат, твоей матери помогали. А потом ее мне передоверили. Сам Камышев так и определил. Теперь, мол, ты, Петр, над ней крыша, а не колхоз. А я, как дикий камень у водоплеска, жду, пока меня днищем царапнут.

— Помогаем же ей понемногу. Мешок муки, помнишь, послали, деньгами двести.

— Вот именно: понемногу. Дело-то не только в деньгах или мешке размола, дело в личном участии. Можно не дать, а человеку радость сделать, можно дать — и смертно обидеть.

— Корова у матери погибла…

Дело было так: пастух гнал в бурьянах стадо, и корова свалилась в заброшенный, без сруба колхозный колодец.

— Камышев же обещал оплатить корову. Получила мать деньги?

— Нет.

— Как нет?

— Отказали.

— Почему же ты мне ничего не сказала?

— Не стала беспокоить. Мама просила ничего тебе не говорить. Она в суд подала.

— Был суд?

— Был. Постановили с пастуха взять. Пастухом у нас Гвоздь. Что с него возьмешь? У него только батог и дудочка. Да и стыдно…

— При чем здесь пастух? Что у него, радиолокация? Колхоз виноват. Раз сняли сруб, надо было колодец засыпать. Поговорю с Камышевым…

Петр закурил и зашагал по комнате. На стенах — фотографии. Все больше морские. С них смотрели на него товарищи, улыбались. А Карпухин вроде подмигивал.

Маруся набросила на плечи теплый платок, притихла.

— Я схожу к маме… Зачем она так делает? Тебя подводит.

— Не надо. Она-то при чем? Это вот я становлюсь сухарем давней выпечки… Мыслим в масштабе миллионных доходов, на машинках цифры выбиваем, а человек живет близ нас, и мы… Заметил я сегодня в Латышеве эдакую, Маруся, нехорошую струнку… И когда ему эту струнку на балалайку натянули? Когда о себе говорит, светится, как надраенная медяшка. А заговоришь с ним о людях, обвиснет, как парусина, заскучает. Когда я приезжал в отпуск, он другим был. А к твоей матери я завтра сам добегу. Навестить ее надо. Промашку дал насчет крыши… Чего ты смеешься? Промашка? Ну, это слово точное, по всем кодам правильное, не выдерешь. Да не смейся ты надо мной, медицина!

Проговорили почти до первых петухов. Заснули под завывание начавшегося еще с вечера северного ветра. Петру снилось море, скользкие палубы, волны высотой в мачту, скрип антенн локаторов — и все локаторы с уродливыми человеческими лицами, перекошенные, злые. По палубе несло Василия, был он в одной тельняшке, а руки и губы синие. Рядом же — штормовой леер. Не знает, салажонок несчастный. «Держись за леер! — кричит Петр. — Цепляйся за леер!»

Маруся разбудила мужа, посовестила его за испуг. Петр оправдывался, еще не понимая, где он и кто с ним.

— Бывают же дурные сны, Маруся! Извини. Спасибо, что разбудила. Радио уже забормотало… Пора на ферму. Что-то ветродвигатель отказал. Просил Гришку Копко, обещал наладить.

Ферма уже издали манила своими, будто промытыми после мокрой приборки, черепичными крышами, выбеленными стенами, обведенными голубым военно-морским ободком окошками и продушинами. Словно корабельная мачта, поднимался ветровой двигатель с крыльчаткой и ажурным стволом, выкрашенным шаровой краской — ее раздобыли у рыбаков азовской механизированной артели.