Аркадий Первенцев - Матросы

Нательная рубаха квасилась в зеленовато-бурой жидкости, с хриплым побулькиванием уходившей в донное отверстие. Шишкарев нагнулся к бассейну, опустил руку, как бы проверяя температуру воды, потом окунул рубаху в горячую воду, выбросил на доску так ловко, что она послушно распласталась на гофрированной жести, и мгновенно покрыл рубаху тонким слоем мыла. Она вскоре заскрипела в его руках, покрытых пузырчатой мыльной пеной.

— Показом, а не рассказом, — одобрил Матвеев.

Действуя по этому извечному принципу младшего командира, желающего заслужить доверие подчиненных, Шишкарев вытрепал бязевую ткань исподней рубашки, прополоскал ее, выжал и встряхнул — хоть обходись без утюга, дай только просохнуть.

— Вот так держать! — он отдал Столярову рубаху. Вымыл руки, опустил рукава, надел часы.

После отбоя Столяров, занимавший второй ярус трехкоечного агрегата, перегнулся, чтобы видеть Василия, лежавшего под ним на нижней койке.

— Унизительное происшествие, — пожаловался он шепотом.

Василий ответил не сразу, его мысли были далеко. Завтра отдых. Все настраивало на мирный лад. Не хотелось спорить. Да и вообще не хотелось говорить.

— Спишь, что ли?

— Нет, — ответил Василий.

— Шишкарев пытался меня унизить…

— А старшину унижать можно?

— Каким же это образом? Интересно.

— Ты же его заставил твою рубаху выстирать.

— Он сам себя заставил.

— Тошно было на тебя смотреть. Весь ты какой-то развинченный…

— Да… Товарищеское сочувствие!

Синие лампочки чуть освещали портреты Ушакова и Нахимова.

Отсюда рукой подать до Малахова кургана, до развалин Корниловского бастиона, где пал Нахимов. Здесь ближе история; она звала русское сердце Василия, настраивала на возвышенный лад.

Мысли побежали дальше, в станицу. Там уже снег. Мать вытащила посыпанные табачной пылью валенки. У Ксюши и Тараса пальцы в чернилах. Ранцы набиты книгами. В правлении колхоза отщелкивают на счетах гектары и центнеры, и Петр привыкает к земле.

Адмиралы в парадных, усыпанных крестами и звездами мундирах строго смотрят из своих рам на третью роту, не подозревая, как нудно свистит ветер в степи, у курганов «Два брата», где мать, еле переступая больными ногами, бредет с мешком, набитым подсолнуховыми стеблями. «Мама, дай помогу». — «Надорвешься, сынок, надорвешься». — «Зачем ты их собираешь, мама?» — «Топка, Василек…» Щуплый парнишка тащится следом по степи. «Два брата» уже не заслоняют от ветра. «Вырастешь — поможешь, а сейчас иди, Василек. Что же ты расстегнул кожушок?» Милые, до горечи родные картины прожитых тяжелых лет будоражат, может быть, не одного Василия. Бредят, выкрикивают, тяжело дышат утомленные ребята. Нет, не доводилось им бежать на врага развернутым строем, не слышали они посвиста пикировщиков, не бросались под танки. Изредка появлялись на побывку прокаленные в боях отцы, прижимали их к груди и снова отправлялись в походы, откуда многие не вернулись. Дети славных воинов метались на железных койках, а поутру, в полусумраке, под музыку дудок с сумасшедшей быстротой включались в ритм нового дня…

Открытая любым ветрам, Сечевая степь раньше всей Кубани принимала зиму. Как потянет студеным с северо-востока, задымятся сизые хмары со стороны Азовского моря и Дона, так и прощай теплая, духовитая осень!

С вечера дул ветер, да и днем не утих. Ждали снегопада, но высоко идущие над степью облака еще скупились. Первый мороз усыпил землю. Застыли борозды зяби, только вчера источавшие пьяные запахи чернозема. Неразбитые боронами комья так и останутся лежать до самой весны, если только не расколет их стужа и не размельчат бураны. Размятая осенней беспутицей, гужевая дорога замерла во всем своем хаотическом естестве. Казалось, из какой-то невидимой глазу доменной печи черной извилистой лентой вылился чугун и застыл вместе со шлаковой накипью. Иней упал только там, где вода боролась с морозом, — в теклинах мокрых балок и близ лиманов. Плесы застеклило первым ледком, и в них, как в зеркала, любовались и не могли налюбоваться собой камыши с мохнатыми, воскового цвета метелками, тронутыми сединой.

Петр Архипенко и Иван Сергеевич Латышев возвращались из дальней поездки на «газике»-вездеходе.

Кончилась для Петра флотская служба — началась колхозная жизнь. Даже не окатили его на прощание из крейсерских брандспойтов, когда уходил он в долгосрочный отпуск. С ребятами из автобазы выпили в забегаловке пивка, и уже на ходу поезда бросили в вагон чемоданчик, забытый в пылу прощания. Василий — в Севастополе, призвали; дома — Петр; возвращение в родное село отгуляли вскоре же по приезде. Все шло само собой, по какому-то заранее определенному плану.

Куцый «газик» подбрасывало, кидало в стороны. Латышев, казалось, не доверял шоферским способностям Петра:

— Баллоны, что ли, туго накачаны?

— Зима пришла, Иван Сергеевич. Машина еще не привыкла к новому паркету. Не бойся, не перекину. Мне тоже неохота свои кости ломать, как-никак теперь я заведующий эмтэфе, животноводческий бригадир. Не хочу волновать своих буренок.

— Нашим буренкам не привыкать. Не ты первый, не ты последний, — неулыбчиво отвечал Латышев. — Кабы они по всем своим завам поминки справляли, доить бы их некогда было. Ну, держись, опять канава! Как противотанковый ров… Ух ты!..

Осматривали в соседнем районе стогометатель и автомобильный опылитель. Их придумали доморощенные мудрецы, въедливые рационализаторы артелей и совхозов. По крупицам собирался опыт, предложения и пожелания, сидели, размышляли, добивались и, пожалуйста, можете теперь пощупать, испытать.

Всякая новая машина притягивала Петра к себе будто магнитом, и он не мог понять равнодушия Латышева, который, осматривая новую технику, ни разу рук из карманов не вынул. А уезжая, простился с людьми свысока, будто сделал им одолжение. В пути тоже в молчанку играет, а если и выдавит слово, то с кислой, замороженной улыбочкой. Кто его разберет! Может, человеку надоели до чертиков вечные заботы, разговоры, рационализации, хочется остаться наедине с самим собой, со своими думами. Ему-то, Петру, все в охотку, пока еще все форсунки поставлены на пламя. А дальше как? Не выгорит ли у него топливо, надолго ли хватит пара в котлах?.. Так, размышляя на манер кочегара Карпухина, Архипенко сопоставлял факты новой своей жизни, изучал, старался отыскать золотую середину между многочисленными «за» и «против». Ему не хотелось поддаваться первому впечатлению и настраивать себя против Латышева. Но и очаровываться им вряд ли стоит, не лежит душа к этому все еще не до конца ясному человеку.