Александр Бахвалов - Нежность к ревущему зверю

И тогда наступала тишина. Тишина в доме и вне его рождала представление о ее всевластности. Казалось, она растворила в себе лавину шумов цивилизации, человеческие страхи и горести, все мучительное, тревожное, что беспокоит добрых людей во всем мире. В памяти появлялось только самое простое и приятное, оно наполняло душу безотчетной благодарностью к людям, среди которых ты вырос… Засыпая, он с удовлетворением думал, что Санин уже спит и что в деревне все уже спят давно, и был уверен, что всем хорошо спится в доброй тишине ночи, так необходимой усталым людям, мужчинам и женщинам. И от сознания своей близости к ним, сопричастности их жизням, ему становилось легко и умиротворенно, он улыбался в темноте и обнимал подушку…

Вернувшийся из очередного подслуха, егерь предупредил:

— Отсыпайтесь кто-нито, летчики. В ночь на ток пойдем, есть глухари.

— Я уж как-нибудь потом, иди сначала ты, — не без иронии изображая широкую натуру, провозгласил Сергей. — Жертвую первого глухаря, ни пуха ни пера!..

Лютров с егерем вышли после двенадцати. На дворе — тьма, хоть глаз коли. Вспомнили об оставленных в избе фонариках, но не вернулись — плохая примета. Ощупью пробрались за околицу и направились вдоль края пахоты.

Егерь шел впереди и не торопясь наставлял:

— Как услышишь, стучит, ты ни гугу! Он вначале постучит, потом ровно бы споткнется и зачижикает. Тут не зевай, двигай к нему. Однако не торопись: три шага на колено, не более. Лишнего шумнешь — вся охота на смарку… Пали двумя пулями, бей сзади, под перо. Его, черта, сбоку пушкой не проймешь… Крепкая птица, кремень. Может, моего «шольберга» возьмешь?

Лютров вспомнил бельгийский магнум егеря и улыбнулся. Ложа двустволки была расщеплена и скреплена сапожными гвоздями у замков, а отпаявшаяся прицельная планка туго стянута проволокой, чтобы не топорщилась дугой над стволами.

— Уж коли мазать, так из своего, а, Осипыч?

— Оно конечно…

Лютров не стал говорить, что за плечами у него не только лучшее из его ружей, но и работа лучшего оружейника мира Джеймса Пердея. Когда это ружье принимался осматривать знающий любитель, то руки у него дрожали, оставляя на стволах потные следы.

В километре от места подслуха разложили большой костер. Егерь устроил Лютрову роскошное ложе из лапника. Лютров прилег, закинул руки за голову и долго глядел в звездное небо. Вместе с теплом костра в тело вливалась сонная истома, но заснуть не давало острое наслаждение льдистым лесным воздухом, пляской пламени, хвойным запахом. Как и почему все это складывалось й ощущение счастья, он не в силах был истолковать, объяснить самому себе. От счастья не хотелось думать. Как хорошо!.. Жаль, что Сергей не с ним и не знает, не видит ни этого неба, ни костра, ни отсветов пламени на раскрасневшемся лице Осипыча…

Он, кажется, заснул все-таки, потому что егерь тряс его за плечо:

— Время, летчик.

Костер едва тлел, а звезды горели вовсю.

Старая лесная дорога тонула в вешней воде. Шли молча, зато плеск воды под ногами разносился по затаившемуся лесу.

Мало-помалу вода отступила, они вышли па сушь, где было темным-темно от застивших звездное небо огромных елей, осин, сосен.

Пошептавшись кому куда, они разошлись. Крадучись пройдя шагов сто вправо, Лютров остановился у липкого ствола дремучей ели.

И время остановилось. Небо яснело нехотя, точно и не собиралось вернуть день, а когда все-таки развиднелось, Лютрова охватила привычная безнадежность: пришли, нашумели, какие там глухари!..

Небо голубело, лес заполнялся тетеревиным чуфыканьем, где-то за спиной хоркнул вальдшнеп, и тут же на высоченную осину с тревожным квохтаньем уселась серая глухарка. Она огляделась, недовольно поклевала что-то на ветке, по-куриному вскидывая голову, и — сорвалась, исчезла за деревьями. Затем шевельнулось что-то совсем рядом. Лютров медленно повернул голову и увидел на стволе упавшего замшелого дерева настороженно подвижного рябчика. Склонив голову набок, он с любопытством рассматривал Лютрова. Глупый и доверчивый, едва ли не единственная птица в лесу, которую можно подманить на выстрел манком, рябчик, глядя на Лютрова, легкомысленно решил, что в подобной неподвижности пребывают только пни, и безмятежно стал спускаться по наклонному стволу, что-то выклевывая на нем. Оказавшись па земле, рябчик почти скрылся в сухой прошлогодней траве. Это ему не понравилось. Покрутив вытянутой головкой, он залетел на нижнюю ветку сосны. Посидел, почесал лапкой пестрый затылок, почистил клюв и улетел.

Время тока прошло. Лес шумел по-дневному.

— Судьбу не обманешь, — сказал Лютров егерю на пути в деревню, — не везет, так не везет.

Осипыч тоже не слышал глухариной песни, но был уверен, что «токовище тут знаменитое».

В избе они никого не застали. Санин ушел в шалаши, хозяйка Антонина Ивановна — на работу, ее сын Толик — в школу.

Попив чаю, Лютров прилег на кровать поверх одеяла, попытался заснуть. Сон не шел. И он принялся разглядывать большую икону в углу, стараясь понять, что на ней изображено. Судя по всему, воскресший Христос давал последнее ЦУ перед стартом «Земля — космос». Он стоял на ватном облаке, под ним разверзлась могила, а укрывавшие ее плиты стояли на попа. Белой хламидой и рукой на отлете Христос напоминал персонаж фильма «Праздник святого Иоргена».

Потом фигуры икон задвигались, вместо нимба на голове Христа оказался защитный шлем, вместо хламиды — парашют, а лица апостолов напоминали ведущих инженеров…

Его разбудил голос Санина.

— Чего улыбаешься?.. У меня то же, что и у тебя. Чуфыкают, дерутся, но так далеко, что даже неинтересно. Положение критическое, если не безнадежное.

К вечеру вышли втроем, с таким расчетом, чтобы часам к шести быть на току.

Без десяти минут шесть Лютров стоял под своей елью и осматривал поверженное замшелое дерево, по которому утром прохаживался рябчик. За ним росла могучая разлапистая сосна, на которой, казалось, только и токовать глухарю.

Через полчаса на той же осине зашумела крыльями, закудахтала глухарка.

— Ко-ко-ко-ко!

Кудахтанье было коротким, негромким, как бы между прочим. Потом снова шум и треск сучьев за спиной. На него спокойно откликнулась прилетевшая раньше глухарка. Затем стало так тихо, что легко можно было уловить где-то впереди, за плотными молодыми елями, потрескивание сухого дерева, сгибаемого порывами ветра.

И вдруг Лютров почувствовал, что цепенеет от догадки: ветра-то нет!

Минуту стоял не дыша, чувствуя, как нарастает, отдаваясь в горле, биение взбудораженного сердца. Снова стук! Забыв о наставлениях, он рванулся в обход молодых елей, но быстро заставил себя остановиться. Во рту было сухо и горько. Стараясь дышать как можно тише, упрямо выждал, пока окончится едва уловимое, слабое: