Александр Бахвалов - Нежность к ревущему зверю

Пошли последние пять часов полета. Чем ближе был аэродром, тем сильнее сказывалась усталость. Хотелось размяться, стать на твердую землю, разогнуть спину, услышать тишину.

— Ой, братцы, до чего невмоготу! Побриться бы, выпить стопарик, поспать! А тут болтаешься и болтаешься, как Ганя…

Это прорвало наконец Костю Карауша.

— Какой такой Ганя? — спросил Тасманов.

— Тормозной кондуктор. На товарнике. Знаешь, который трясется на площадке последнего вагона? Почему Ганя? А черт его знает… Была у нас в детстве такая забава. Дождемся, когда подкатит последний вагон с этим вусмерть намотавшимся седоком, и давай кричать: «Га-аня! Га-ня!» Товарник медленно идет, мы бежим сзади и орем как оглашенные. А те, кто был в кепках, брали их козырьками в зубы и по-собачьи трясли головой. Потеха! Кондуктор прямо-таки зверел, матерился по-лошадиному.

В три часа местного времени в наушниках послышался голос Саетгиреева:

— Алексей Сергеевич, прямо по курсу грозовой фронт.

— Высота облачности?

— Что-нибудь к девяти с половиной.

Лютров повернулся к Боровскому, чтобы разбудить его, но тот будто и не спал минуту назад.

— Штурман, как с обходом? — спросил он, закуривая.

— Видимые границы фронта определить трудно, разряды просматриваются по всей передней полусфере. Лучше всего обходить верхом.

— Что ж, верхом так верхом. — Боровский знаком показал, что берет управление.

Гроза просматривалась все яснее. Натужно ревя двигателями, выведенными на максимальный режим тяги. «С-44» уходил все выше от полыхающей, иссеченной молниями тьмы.

10 000… 10 500… 11 000…

Здесь впервые между металлическими опорами стекол кабины заметались огненно-зеленые проблески. Несколько минут затем самолет еще тянул вверх, и казалось, что гроза осталась позади, но она словно поджидала машину, чтобы заставить ее рухнуть в самое пекло.

Лавинный надгрозовой поток воздуха, завалив самолет па правое крыло, вмиг всосал машину, бросил ее на четыре километра ближе к земле.

Непроизвольным движением Лютров схватился за рога штурвала, но услыхал угрожающий бас Боровского:

— Спокойно!..

«Корифей» стрельнул в его сторону зло сощуренными глазами так, что лучше всяких слов объяснил, кто на борту командир.

Единственным ориентиром, указывающим положение самолета, осталась линия авиагоризонта. Чтобы совместить ее с неподвижной чертой на шкале прибора, когда машину неистово швыряет из стороны в сторону, нужно было нечеловеческое напряжение. Следя за прибором, Лютров отметил, что Боровский легко справляется с этим: когда самолет затормаживало мощным восходящим потоком, он заваливал «С-44» в отлогое пике, разгонял его и снова пытался набрать высоту. Скорость, главное — сохранить скорость!

Саетгиреев, у которого был лучший обзор, чем у пилотов, взял на себя роль лоцмана. По его команде Боровский старался уводить самолет от наиболее плотного скопления разрядов, от особо активных участков клокочущего чрева грозы.

— Вправо, командир!.. Больше вправо!.. Так держать… Еще вправо, круче…

Боровский заваливал самолет в крен до шестидесяти градусов. Послушание огромной машины в руках «корифея» казалось фантастическим. Крылатая махина, подобно живому существу, почуявшему опасность, повиновалась безропотно.

Из кабины Кости Карауша было видно, как вдоль плоскостей засновали длинные, паутинно-тонкие огненные нити. Иногда они сливались и образовывали сплошное сияние. Бортрадисту показалось, что охваченный «огнями святого Эльма» самолет плавится, растворяется в грозе, поглощается ею… («Огни святого Эльма» — светящиеся электрические разряды на острых концах различных предметов).

«Пора «корифею» командовать, а мне сигать в эту канитель, — думал Карауш. — Молчит командир. Может, у него инфаркт миокарда?»

— Давайте, что осталось, пешком пройдем, а? — сказал Костя.

Ему никто не ответил.

Лютров завороженно глядел на продолговатый, призрачно зеленый факел, по форме напоминающий пламя ацетиленовой горелки. Он светился прямо перед ним, на конце ствола заправочной штанги, и то пружинно сжимался, становился тусклым, почти синим, то разбухал — и тогда горел ослепительно. Пожар?..

— Продуть штангу азотом! — крикнул Боровский.

Едва Лютров успел включить продувку, как погас свет.

На несколько секунд все в кабине задрожало в отблеске угрожающе близких всполохов, а когда навалилась тьма, по стеклам кабины потекли дрожащие голубоватые струйки света…

Тасманов включил аварийное освещение.

— Куда ты смотришь! — крикнул Боровский Лютрову. — Остановились двигатели!.. Запускай!..

«Черт!.. Что это я?..» — очнулся Лютров и запустил сначала один, затем второй двигатель. Когда набирал обороты третий, послышался голос Кости:

— За выхлопными отверстиями шлейфы пламени!

Боровский посмотрел на приборы и промолчал. Лютров вывел все двигатели на максимальные обороты. Стрелка вариометра показывала набор высоты.

— Костя, как двигатели? Визуально? — спросил Лютров.

— В порядке.

— Левее, командир. Левее и с набором, если можно. Там вроде светлее… — сказал Саетгиреев.

Не успел штурман договорить, как за бортом точно вздыбился огненный вал. Самолет дрогнул, будто ткнулся во что-то, и снова провалился на километр ближе к земле.

— Совсем светло, — пробурчал Костя Карауш. — И тут же добавил: — Остановились оба правых движка!

Но Лютров уже запускал их. Его теперь ничто не могло отвлечь от дела. Голова обрела привычную ясность, бодрую трезвость, руки — хваткость. Ни один прибор не ускользал от внимания, он чувствовал каждое движение самолета, каждое покачивание крыльев, на лету подхватывал команды, обстоятельно докладывал о каждой выполненной операции и был доволен собой, Боровским, Саетгиреевым, Тасмановым, Костей, самолетом и, кажется, даже грозой.

Запустив двигатели, он взглянул на Боровского и поразился чему-то необычному в нем. И никак не мог понять, что он такое увидел в Боровском, чего раньше не знал…

Дело было в том, что Боровский оставался неизменным. И вот это отсутствие на лице «корифея» примет происходящего Лютров и посчитал за открытие. С ним ничего не происходило. Рядом сидел человек, воспринимающий как вполне возможное все эти неистовые, холодящие душу падения, глохнущие двигатели, всполохи в трех метрах от фюзеляжа, огонь на стеклах… Боровский с первой минуты прохода грозовой облачности работал, а не выматывался, как Лютров. Работал, чтобы уберечь машину от перегрузок, заваливал самолет, скользил в ад грозы, и делал это, не думая о том, как это называется, делал точно, потому что был па своем месте, у него была высота и самолет, а в остальном он был, умел быть самим собой на любом расстоянии от смерти. Пробивая огненный хаос, он обязал себя забыть, что есть что-то еще, кроме той работы, которую нужно сделать немедленно, и он делал ее как надо, наваливаясь на всю эту божью канитель разом: и бычьими мышцами, и опытом, и все сметающей страстью старого летчика, отрицающего самое возможность поражения. Он мог проиграть где угодно, но не здесь.