Аркадий Первенцев - Огненная земля

Манжула появился с этой новостью в окопах. Пятнадцатая атака была отбита с ожесточенной лихостью. Немцы откатились и затихли.

От локтя к локтю, от дыхания к дыханию передавалось сообщение о высадке главных сил.

Доносилась крупная, раскатистая артиллерийская канонада. Зарево круговыми вспышками окрашивало небо над Керчью, над Митридатом. Волны приносили неумолчный рокот тяжелых калибров. Моряки вслушивались в эти рокочущие звуки, припадали к земле. «Наши в Крыму!», «Наши высадились!» Никто еще не знал, что предстоит испытать им впереди, но успешная высадка стратегического десанта (а они помогли своим подвигом, и может быть подали как никак первый пример), естественно, наполняла их сердца гордостью. Все перенесено во имя общего дела.

Затишье позволило захоронить убитых. Друзья снимали с бескозырок павших ленточки с именами кораблей или названием военно–морских частей для сохранения и памяти. Могил не копали, — достаточно воронок. Требовалось только разделать их чуть–чуть по форме. Из карманов убитых вынимались документы, неотправленные письма (они всегда бывают у бойца), открепляли ордена, чтобы передать их на память родным погибших.

Таня переписывала убитых — она знала их и все они для нее были словно родные, — и в графе: «диагноз» ставила одну латинскую букву «М», это означало: «смерть».

Густой ночной воздух как будто придавил изувеченную землю. Над побережьем тревожно и таинственно кричали не известные Тане птицы. Керчь попрежнему гудела и прикерченские гряды, прилегавшие к морю, выделялись темными вершинами, покоробленными, как спины верблюдов.

— Таня, — сказал Горленко, — слышишь?

От озера, по дороге к Ста курганам скрипели телеги, изредка ржали кони, и доносились русские голоса, плач. Шли обозы. Немцы выселяли последних жителей, остававшихся еще на побережье. Взлетели ракеты, и озеро стеклянно заблестело, погасло. Темноту пронзили трассирующие пули.

Моряки не стреляли. Все слушали. Там, за озером, чей‑то женский голос закричал: «Сынки!» Крик в степи долетел сюда. Таня схватила Горленко за руку и выползла из‑за укрытия. Горленко освободил руку, взял ее за плечи и осадил вниз.

— Нельзя. Подстрелят, Таня.

— Может, мама?

— Чья‑нибудь мама, конечно.

Несколько револьверных выстрелов и снова тишина и примолкшие матросы и рокот над Керчью.

— Я провожу тебя, Таня, на КП, —сказал Горленко. — Пройдем по рву, низом, второй ротой.

Они пошли. Горленко иногда поддерживал Таню под локоть, и они оба молчали. Спустились к морю. Берег был темен и казался очень высок. Расстались у маяка.

— Спасибо, — поблагодарила Таня.

— Не прогневайся, — пошутил Горленко и скрылся в темноте.

Таня опустилась вниз. Ее как будто поджидали, так как сразу заметили ее присутствие, хотя она старалась войти тихо. От столика поднялся Батраков и, подавая руку, смущенно сказал:

— Поздравляю с представлением к званию Героя Советского Союза.

— Меня?

— Вас.

И странно, совершенно по–женски, Таня вспыхнула от обиды и резко бросила комиссару.

— Неужели и здесь можно шутить?

Батраков, не ожидавший такого ответа, запыхтел, сердито присел к столу.

— Бабы бабами и останутся, — проговорил он раздосадованно.

Таня поняла, что с ней сейчас не шутили. Но почему все смотрят на нее с улыбкой, молчат? Даже командир батальона. Она положила список на стол и попросила разрешения уйти.

— Позвольте, Таня, — сказал Букреев, — вас поздравляют, а вы еще… брыкаетесь.

— Неужели… Николай Александрович?

— Пока представили, но думаю утвердят. Все вполне заслуженно, все серьезно.

И в тот момент, когда до нее дошел смысл сказанного комбатом, она показалась самой себе такой маленькой. Она — Герой. Если бы они знали все, что происходит в ее душе… Чтобы броситься на минное поле, она должна была побороть чувство страха. Какое! Тогда она как бы нырнула в прорубь и казалось ей ушла глубоко, глубоко, на дно. А сегодня при десятой атаке… Бредил и ругался Цыбин, срывал повязки, и она, чувствуя, что разрыдается, придавливала его голову к подушке. Ее вызвали в первую роту. Искромсанные валялись ребята, звали ее, надеялись на нее. Остолбеневшая от этих криков, от зрелища изуродованных тел, она опять почувствовала страх. Ей хотелось бежать отсюда. Бежать туда в тихие уже города, где нет этого ужаса, в свою маленькую комнатку в Геленджике.

В подвале появился веселый Рыбалко. Его поздравили с представлением к званию Героя. Рыбалко приподнял свои черные брови.

— Так‑то оно так. Да деж будем только звездочки получать?

Это неожиданное заявление встретили смехом. Даже Кулибаба, повернув свое круглое лоснящееся лицо, смеялся так, что ходили щеки. Рыбалко, довольный впечатлением от своих слов, поставил в угол автомат, присел к столу.

— Ужинать пришел, товарищ капитан.

— 'Каждый день ужинать, — сказал Букреев, не переставая наблюдать за Рыбалко.

— А шо нам, товарищ капитан. Мы люди темни. Нам треба гроши та харчи хороши.

Смех, вызванный Рыбалко, улегся. Букреев читал список, принесенный Таней. В нем значились люди, только что намеченные к награждению орденами Ленина, Красного Знамени. Среди них были такие, как Шумский, Котляров, Шмитько… В подвале школы метались от ран Яровой, Цыбин и многие другие. Их надо проведать. Его проводит Таня.

…Они поднялись по ступенькам. Чистота ночи опьянила Букреева. Тускло светилось море, покоробленное ветерком. Бледный хвост Млечного пути повис между облаками. Огромны и непонятны бесконечные миры вселенной, расположенные вон за теми точками звезд. Но здесь, короткие жизни людей, брошенные на крошечный кусочек земли, может быть выше и уж во всяком случае ясней тех туманных представлений.

'Рядом с ним стояла понятная и в озорстве, и в подвиге, и в бескорыстной своей любви женщина и чуть поодаль такой же кристально ясный человек — Манжула. «Я иду вместе с ними эти дни, — подумал удовлетворенно Букреев, — с такими людьми. Нет, пусть бесконечно существует вселенная, но мы благословляем нашу короткую жизнь…»

От Тамани с сухим треском маломощного мотора летел самолет. Он взял курс на поселок и вот сразу стал огромен, будто накрыв тенью своих крыльев их малую землю. Где‑то слева закашлял зенитный автомат и в ночную темноту пошли косые трассы разноцветных снарядов — красные, зеленые, белые. Выключив мотор, самолет еще ниже спустился; чья‑то черная, в шлеме, голова отклонилась от борта кабинки и сверху донесся сердитый девичий голос:

— Полундра! Лови воблу!

От самолета отделились какие‑то темные предметы и тяжело ударились о землю. Сонно воркоча мотором, вспыхивая голубоватыми блестками глушителя, самолет пошел почти над самым морем.