Аркадий Первенцев - Огненная земля

— Возвращаются, — сказал Степняк.

Первым в окоп спрыгнул Манжула, за ним Горбань.

— Как свиньи в калюжине, — хихикнул краснофлотец, стоявший в узкой нише, невдалеке от Степняка, — как только можно так вымазаться?

Ординарцы заметили комбата, приблизились к нему. Манжула хотел было доложить результаты разведки, но Букреев прервал его и повел разведчиков за собой.

На компункте он заставил ординарцев умыться, снять куртки и только тогда выслушал их. Они прошли все болото, добрались до дамбы, перевалили ее и достигли поселка, куда решили не заходить. Там — немецкие части. Манжула рассказывал медленно, продумывая каждое слово, и Букреев его не торопил.

— Итак, болотом пройти можно?

— Мы прошли.

— Дамба укреплена?

— Стоят крупнокалиберные, товарищ капитан.

— Сколько, Манжула? Только не вскакивай, сиди.

— Трудно подсчитать, товарищ капитан, штук пять.

— А дальше?

— Артиллерия, как положено. А потом степь.

— Когда мы пробирались, прислуга, видать, спала, —• добавил Горбань. — Можно было ее взять….

— И все, товарищ капитан, — добавил Манжула. — А харчей только ось…

Он засунул руку за пазуху гимнастерки и вытащил бутылку, заткнутую кукурузной кочерыжкой, и узелок с лепешками, сплющенными, очевидно, оттого, что приходилось много ползать.

— Где же вы достали?

— Там у ровчака нашли в хате одну старушку. Сказали ей: «Мамаша, наши командиры дюже охляли, спеки чего хочешь?» Спекла старушка и самогонки дала…

И у Манжулы неожиданно задергались губы, увлажнились глаза и он замолчал, отвернулся. Букреев позвонил командиру дивизии об успешных результатах разведки.

…В десять часов началась воздушная атака Огненной земли. Весь день, без перерыва, налетали пикирующие бомбардировщики и со свистом бросались вниз. Земля тряслась, стонала. Бомбы вырывали огромные ямы. Ночью после ураганного огня поднялась в атаку германская пехота, поддержанная танками и самоходными пушками. Немцы атаковали позиции стрелковой дивизии, и моряки видели, как разгорался бой на левом фланге.

— Самое страшное, — крикнул Курилов, лежавший в окопе рядом с Букреевым, — атакуется сосед, а мы в стороне.

Его глаза блестели очень близко и искривленный рот выбрасывал еще какие‑то слова, которых нельзя было расслышать.

Гладышев приказал немедленно подбросить сотню моряков. Мимо быстро шли люди, пригибаясь и разбрызгивая грязь. Люди шли молча, один за другим, слышалось их тяжелое дыхание. На помощь дивизии пошли куников- цы, герои новороссийского штурма, бойцы за перевалы. Вместе с ними ушли последние из «тридцатки» Кондратенко.

Днем было выведено из строя двадцать восемь человек, теперь было отдано еще сто. В батальоне осталось двести пятьдесят два человека.

Захватившие южную окраину поселка немцы были выбиты моряками врукопашную.

Поднялась оранжевая луна с выщербленным краем. Кровавый ее свет лег на поле боя, покрытое трупами и обломками оружия…

Все ждали утра, и оно пришло, но не для всех. Рассвет был бледен и холоден. Гребни волн летели, накрытые белым кружевом. Далеко отсюда, между двумя полуостровами, носились, как голуби, стаи чаек.

— Мне приснилось, Шулик, будто я в станице, — сказал Брызгалов, — и сижу на лавочке возле хаты. Пыль приснилась и камыши, и лодка, и сеть–раколовка приснилась.

Брызгалов напился воды и лег. в свое нагретое, глинистое место.

— У меня зашлись ноги, — сказал Шулик, в свою очередь, — мне ничего не снилось. А я люблю, когда снится что‑нибудь. Интересно. Давай, готовь пулемет, Брызгалов. Что‑то вчера два раза заедало на подаче и в замке.

Шулик и Брызгалов пришли на левый фланг помогать армейской пехоте и сейчас разговаривали, сидя в окопе вместе с красноармейцами, которые чистили винтовки, мазали их синим ружейным маслом. Солдатам тоже нечего было есть и мало было боеприпасов, но они снесли к пулеметам винтовочные патроны и сами черными от ружейного масла пальцами набили ленты. Полотняные ленты сделались сразу тяжелыми, скрутились и были похожи на змей, свернувшихся в клубок в утренней дреме.

Штурман–штрафник, широкоплечий мужчина, с таким же широким, квадратным лицом и белесыми бровями, лежал на боку, прислонившись щекой к автомату. Вчера штурман дрался великолепно. Сам командир полка Степанов поблагодарил его и записал фамилию в книжку. «Боевое Красное знамя заработал, — говорили вчера красноармейцы. — Полковнику майор доложит, а тот зашифрует штурмана командующему и готово боевое Красное Знамя».

— Спишь, штурман, — сказал Брызгалов.

— Не сплю, — ответил тот лениво, разлепив набрякшие веки.

— Ты все знаешь. Скажи, когда немец начнет?

— В десять ноль ноль начнет немец, — сказал штурман и снова прикрыл веки.

— Ой, дай бы дожить бы до свадьбы, женитьбы, — сказал Шулик.

— Птица не поет, трава не растет, — неопределенно заметил Брызгалов, подставляя худое лицо скупым лучам солнца.

Возле школы в яме курился дымок. Тамара, присев на корточки, подкладывала щепки под закопченное днище ведра и удивленно раскрытыми глазами смотрела на синие язычки огоньков, бежавших по щепкам. Она варила кофе для раненых.

Из подвала вышла Таня с полотенцем на плече, с кружкой и зубной щеткой в руках. Зубы она будет чистить мелкоистолченным мелом, найденным в школе. Таня обязательно забрызгает мелом ватник, а потом, умывшись, рассмотрит, вскрикнет: «Опять», и быстрыми движениями ладошки почистит пятнышки.

Все это Тамара знала раньше, и поэтому ей было скучно. Ночью она устала: до утра раненых принимали и укладывали вповалку, использовав даже койки, где спали девушки–санитарки. Тихое утро предвещало недоброе. Таня умылась. Аккуратными движениями пальцев опустила подвернутые для умыванья рукава, застегнула пуговки и на рукавах гимнастерки и, накинув на плечи ватник, подошла к Тамаре, присела возле огня.

— До десяти закипит?

— Трудно сказать, закипит ли. Ведрище какое.

— В десять штурм. У них расписание.

— Скучно жить по расписанию даже на войне.

— Сегодня мне придется итти на передовую.

— А тут кто?

— Котлярову оставим. А завтра она пойдет. А тебе все время здесь придется быть. Ладно?

— Ладно.

— Я пойду, Тамарка. — Таня встала, помедлила. Милая, горькая улыбка дернула ее губы. — Будем когда- нибудь вспоминать это утро, Тамара. Сядем это такими старушечками–одуванчиками и прошамкаем: «А помнишь?»

— Не хочу быть старушкой–одуванчиком.

— У старости есть тоже свои прелести. — Таня сделала шаг вперед, потом быстро обернулась. — Давай поцелуемся…

— Зачем? — Тамара поднялась и ее красивое лицо выразило испуг.

— До вечера не увидимся.