Николай Кочин - Девки

Мужики таких хозяйств угрюмы и необщительны, но законченно целостны в суждениях о земном судьбеустройстве. Газету они не читают, по всегдашней своей озабоченности хозяйством. В других делах, кроме благополучия разве, не смекалисты и для общественных дел мало пригодны. Всякий маломощный в глазах такого — непременно пьяница, а кулак да зажиточный — трудовик.

Таким был и Карп Лобанов, вновь избранный председатель. Его кандидатура оказалась всем угодной. Канашев верно рассчитал. Богатые ценили его за жадность к работе на себя. Церковники — за то, что он не остерегался попов и говел, был благонравен, серьезен, степенен, каким положено быть богобоязненному хозяину. Он высказывался в своем кругу: «Кулаков у нас, конечно, настоящих нету, а делать их мы не заинтересованы».

Середняки его выбрали как своего брата, трудовика, который им во всем пример, в хозяйстве ловок, распорядителен. «Подходящим хозяином будет на селе, лучше не надо. Порядок обеспечен, и прясла будут загорожены, и ниву скот не потопчет, и в налогах разберется, и трудовика поймет, не обидит, сам той же кости».

Подкупало в нем и то, что был он брат Федора Лобанова, и то, наконец, что взял жену себе тоже горемычную беднячку. Это она сейчас только в меховой шубе ходит с выхухолевым воротником, а первых-то детей в подоле носила, пеленок — и тех не было.

— Пускай лучше он, — решили бедняки, — все-таки нужду нашу помнит и при случае войдет в наше положение.

Словом, каждый слой сельчан возлагал на Карпа свои тайные и явные надежды. Даже богомольные старухи пришли голосовать за благочестивого председателя. Комсомольцы голосовали против, но их было мало. Саньку провалили, хотя девки и защищали его.

— Наш чтец Санька Лютов, — говорили они, — не дает нам покою. Каждый день читает что-нибудь новое. Придешь после этого домой и думаешь, никак не заснешь: не по-настоящему мы живем. На второй день только и ждешь вечера. Заразились мы культурой, засосет на сердце и опять читаем. И про бога, и про черта, и про небо, и про крестьянскую жизнь. Вопрос за вопросом. И в культурно-просветительном кружке он активист.

Мужики сказали:

— Мы избираем в сельсовет не кружиться, я мужицкую жизнь понимать.

— Нам грамотные люди позарез нужны, — кричали девки. — Начнем считать арифметику, на граблях зарубки делаем. Позор нам и стыд как советским женщинам.

Обозлили мужиков.

— И без грамоты сумеешь зачесы наводить, — отвечали мужики.

— Убирайтесь к черту за пазуху. Он вас многому научил. Срамницы.

Осенний тихий день в листопаде. Солнце на склоне. На окнах сельсовета пыльная герань, вся цветочница завалена окурками. На другом окошке кринка с молоком, в котором плавают мухи. На столе приходо-расходная книга, пухлая, грязная, захватанная, чернильница — банка из-под ваксы, замызганная печать. На стене плакат, засиженный мухами, и висит он косо, на одних боковых кнопках. В шкафу старые газеты с оторванными уголками. У порога валяется старый хомут. На него садятся приходящие, ибо ни табуреток, ни скамеек в помещении нет. У большого стола, всего изрезанного и залитого чернилами, сидит молодой парень, секретарь Антошка. В углу на трехножной табуретке лежат наушники. Здесь толпится очередь ребят: двое слушают, у каждого по наушнику, остальные ждут очереди. Когда у них начинается драка, Антошка молча встает и пинками выгоняет их. Но как только он сядет за стол и углубится в бумаги, ребятишки на цыпочках проходят у стены не дыша и занимают прежнюю позицию. Это у них называется «принимать слух из Москвы». Только ночью сторож выгоняет их, а то угол всегда занят. Сейчас ребятишки слушают доклад о перевыборной кампании Советов. Им все равно, только бы что-нибудь слушать.

Вошли в сельсовет: Обертышев Петр Петрович, довольный исходом перевыборов, Анныч, озабоченный новым составом сельсовета. Ребятишки притихли в углу. Дурачок Степынька поднялся с хомута и подошел к Обертышеву.

— Дяденька! Подай копееску!

Антошка схватил его за руку и вывел на крыльцо.

— Я тебе дам копееску, сукин кот. У кого просишь — не видишь. Это начальник из волости.

Обертышев сказал Аннычу:

— И в сельсовете теперь у нас идеальный человек, авторитетный. Член мукомольного товарищества. Совет стал полубедняцкий. Полная смычка бедняков и середняков, за что и боролись. Ты видел, какое единодушие было при голосовании за Карпа Лобанова? Значит, мы правильно нащупали дух трудящихся. Не потеряли классовое чутье. Теперь советское влияние на селе обеспечено. Половина в органах артельщиков. Слиться бы вам надо о одну, зачем две артели на селе.

— Не верю я все-таки во всамделишность этой канашевской артели. И сливаться не буду.

— Раскольник.

— Нет, из принципа. Я людей знаю, по людям много рассудишь. Люди — та же книга, ежели кто умеет читать ее. Вот ты плохо знаешь Егора. Впрочем, ты как будто с ним знаком?

— Широкобородый такой? Как будто где-то встречались.

— Он бакалеей торговал, а потом ушел на отшиб, умудрился. Теперь вот гляди — он член артели и даже не лишишь его голоса.

Петр Петрович погрозил ему:

— Троцкизм это, браток. Ты всегда переоценивал кулака, Анныч, создавал страх. Плодил панику. Недооценивал крестьянства. Неверие в партийные ряды, браток.

— А ты познакомься с ним поближе... Ты поближе сойдись, вникли. Ты работник волостного масштаба.

— Видел, видел, многих видел. И с вашим зубром встречался разок. Широкобородый такой, рожа мясистая и обличья кулацкого. Но на поверку вышло — трудовик.

Обертышев жал Аннычеву руку крепко, дружественно говоря:

— Ой, ой, строг ты к людям. Ну, покуда.

Он вышел за прясло и спустился к реке.

Анныч постоял у своего плетня, потом взобрался на пень и, приладив ладонь к глазам, стал пристально глядеть вдоль дороги. Тут он увидал, как, не дойдя до ельника, фигура Петра Петровича уплыла влево по тропе, ведущей к мельнице. Анныч еще постоял, выждал — не ошибочно ли это, не обманул ли его глаз. Нет, не обманул: фигура на дороге, ведущей к волости, не показывалась.

— «Как будто где-то встречался», — повторил он его фразу.

Анныч слез с пня, рукавом отер лицо и пошагал очень прытко в другой конец села.

Он направился на этот раз к Карпу. Подошел к лобановской избе в то время, когда Карп выслушивал у завалинки жену, только что прибывшую со станции, — она возила в город сбывать яйца. Собралась толпа любопытствующих, всем была охота узнать, что делается в городе на ярмарке.

— Хотела купить сарпинки — нет, шевиоту — опять нет, английской бумазеи — тоже. Плюнула да пошла из магазина-то. [Сарпинка — тонкая хлопчатобумажная ткань в клетку или в полоску.] [Шевиот — легкая шерстяная ткань с небольшим начесом.]