Николай Кочин - Девки

Санька вышел к костру. Варвара приволокла охапку сучьев, бросила их в огонь. Повалил дым, затрещали иглы хвои, покоробились, позолотились, огонь стал перебегать с ветки на ветку и осветил пространство.

— Ты откуда, пострел? — спросила Варвара.

Она была в тугих солдатских штанах и в солдатской шинели.

— Анныч едет, — сказал он. — Письмо прислал, во!

Он вынул письмо и показал ей. Варвара стала аукать, скликая людей. Лесорубы один за другим, с топорами на плечах, усталые, потные, но бодрые, натруженным шагом собирались к костру.

— Анныч едет! — сказал громко Санька, удивляясь зычности своего голоса. — Наша взяла! Канашевым прихвостням капут!

Анныч не зря подал артельщикам мысль сделать Севастьяна набольшим. Севастьян знал это дело. Он еще мальчиком захватил крепостное право. Когда освободились от графа, жизнь началась в семье еще тяжелее. Граф всю лучшую землю взял себе, а мужикам своим в надел роздал самые худшие участки. С малых лет Севастьян ушел лесовать и с той поры лесовал пятьдесят лет подряд. Все углежоги и лесники, и лесные подрядчики его знали. Поэтому общее мнение артельщиков определилось сразу — быть Севастьяну над ними старшим в лесу. Севастьян — человек со своими правилами. И с ними приходилось считаться. Узнав об этой чести, он не сразу согласился быть старшим. Он соблюдал необходимые церемонии. Три раза подряд приходили к нему и кланялись и просили, и три раза он отказывался.

— Дедушка Севастьян, — просили его, — будь отцом родным, прими нас под свое начало.

— Я болен, да и не умен по нашим временам, — отвечал Севастьян.

Так-то он замучил артельщиков до поту и только после этого согласился.

— Без уговору с артелью в нашем деле нельзя, — сказал он. — Я пойти пойду, но вот вам сказ: ни пить, ни матерно ругаться, ни ссориться и, боже упаси, баб не трогать в лесу. Потому что топор всегда в руках, зашибется человек или осердится через вино, через бабу, через свой дурной характер, и за топор хватается... Глядишь, и недолго до дури, до беды. Долго ли бесу пьяного с толку сбить.

Севастьян объяснил всем артельные порядки: слово его закон, пока он старшой. Недовольны, выбирайте нового, тогда он станет рядовым артельщиком и беспрекословно будет подчиняться. Он хоть и старшой, но только исполнитель. Что постановит артель, на том всем стоять. Артель решает, когда вставать, когда ложиться, чем питаться, кого и как наказывать, словом, все вплоть до того, как варить похлебку и разливать ее. Этот смирный на вид старик сразу ввел такую дисциплину, о которой и не слыхивали. Никто не думал брать в рот зелья. Один попробовал, было, сходил в леспромхозовскую столовку, так Севастьян его уволил тут же. Тот на коленях просил у артели прощения, и артель простила его. Провинившегося Севастьян все-таки поставил на самую тяжелую работу.

— Потому, чтобы другим было не повадно, — сказал Севастьян. — Это уж так издавна ведется, чтобы все артельному порядку подчинялись.

И действительно, все подчинялись.

— Потому старшому и вера, что он поровну всем разделит: и пищу, и деньги, никого не обидит, но никому и потачки не даст, и никогда никакой скверы не сделает, и порядки все блюдет в полную меру. А ежели старшой нерадив, так его никогда и не выберут.

— А без артели не работал? — спрашивали его.

— Как можно одному? Нешто я волк. С артелью и сытней, и теплей, и прибыльней, и опять же веселее. В задумчивости вдаваться некогда.

— А летом что делали?

— А лубок драли на рогожи, на веревки, бересту на кузов, на деготь, на бураки. [Бураки — твердые, негнущиеся голенища сапог, имеющие вид бутылки.] Лес круглый год работу дает, только не ленись.

Как только приходили из лесу в землянку, там уже пылал огонь и варилась пища. Домовничала девка, Севастьянова помощница, самая молодая в артели и звали ее «подсыпка». Похлебка была из картошки, луку и овсяной муки. По воскресеньям добавлялась требуха — рубец и ливер. В зимнице пахло дымом, было тесно, но в тесноте, да не в обиде: люди были обходительны и приветливы друг с другом. Рассказы и шутки не прекращались.

Артель пришла в готовую зимницу (так называется землянка, в которой обычно живут лесорубы). Зимницу эту сорок лет назад построил Севастьян. Это яма, вырытая на полтора метра глубиной в земле и выложенная срубом. Пол земляной, крыша из наката, и на ней слой земли. Зимой землянка вся под снегом, только лаз сверху, как люк. В него и спускаются вниз по лестнице. Через него же идет дым от очага, никогда не потухающего, окон нет, освещаются от очага же. Дым не мешает, он идет под самым потолком. В зимнице жарко, сидят распоясанные, в одних рубашках. И спят без окуток, спят на нарах из жердей, устланных еловыми ветками, на которые брошена своя одежонка. Вдоль стен зимницы скамейки. Деревянный стол из двух досок. Едят артельщики из общего горшка. Над очагом жердь, на которой «подсыпка» сушит мокрую одежду. В зимнице хоть и жарко, но всегда вольготно дышать, воздух все время свежий.

Севастьян был убежден, что работать зимой в лесу сущий рай. Это летом — ад. Жалит овод, строка мучает лошадей. [Строка — стрекочущее насекомое типа оводов, наносящее огромный вред скоту.] Вывозка леса — сплошные неприятности. На людей летом набрасывается гнус. Он лезет в глаза, уши, в рот и заедает лесорубов до смерти. И комаров притом тучи толпятся, кружатся над лесорубами, впиваются и стонут. Севастьян говорил, что несметная окаянная сила просыпается в лесу с весны и пугает страшно. Везде стерегут девки лесные, лешие, чаровницы в кустах, при ручьях, на мху. Они заманивают молодых людей в полыньи, в болота, и вся местность летом страшно обманчива: смотришь — поляна вся в сиянии, так и горит всеми цветами, а пойдешь туда — нога проваливается сквозь верхний слой тины, человек пропал, засосало.

— А зимой, — говорил дед, — в лесах место чисто и светло. Голая стоит осина, и береза, и ольха, и дуб. Покрыты снегом чарусы, жидкие трясины, под землей скрылись бездонные топи, скованы болотные пучины, незримы коварные полыньи. [Чаруса — болотистая лужайка.] Спит сейчас вся нечистая сила и окаянная сила. Русалки, и вурдалаки, и варнаки, и лешие, и чаровницы. [Варнак — бежавший с каторги.] Болотняк не хохочет, не скачет, не плачет, он под землей спит в подводном синем царстве. Недаром крещеный люд говорит, что в тихом омуте черти водятся. А в лесных болотах они рождаются и подрастают. Спят зимой гады земные: жабы, змеи, медянки, которые сквозь дома и людей проскакивают. [Медянка — неядовитая змея семейства ужей.] Спит и царь лесной — медведь, спит как убитый в своей берлоге под хмурой, старой елью в овраге. Так что работать сейчас нам, детушки, это благодать да и только.