Николай Кочин - Девки

Помимо ее воли, чем дальше, тем непереноснее становилась жизнь ее на селе, и она с облегчением припоминала, что приспела пора уходить в чужие люди — не за горами жатва.

«Убежать бы мне отсюда, и делу конец, — приходили в голову мысли. — Нас каждую губит опаска — что-то будет, да что люди скажут... Убежать из села, и пускай что угодно говорят...»

О замужестве она сейчас даже и не думала. Пример Марьи стоял перед глазами: не мил муж, — а век коротай. Плач, молода жена, да про свое горе никому не сказывай! А скажешь — осудят и присоветуют: «Жена мужу пластырь, муж жене пастырь», — потому что издавна установлено стариками: жену с мужем некому судить, кроме бога.

Ей самой еще недавно замужняя жизнь казалась неиспытанным празднеством. Хоть бабы говаривали и сама она видала, как много при муже тягот и безрадостья — об этом не думалось. Сватовство, гулянки и венец, вся оглушительная сутолока свадебных обрядов заслоняли собою тяготу неизведанной бабьей жизни. Теперь же ей представлялось иное: все эти утехи свадебного веселья — не главное, а ожиданье их — попросту девичья глупость.

О Бобонине она не вспоминала. Старалась забыть. Но Бобонин не забывал ее. Он и из города пробовал мстить.

Однажды за ней зашла подруга Дуня — позвала ее на Девичью канаву. Парунька, надеясь распознать сельские новости, согласилась пойти.

На краю сосновой рощи, в мелком березняке, недалеко от речки Печеси, тянулась на версту большая луговина, выходила концом к полю села Богоявленья, а другим упиралась в болото. Со всей округи по праздникам сюда сходились гулять девки и парни. В былые дни здесь кружилась пьяная молодежь, кровянилась в драках, обижала девок, и тут же влюблялась, плясала и звенела тальянками, а девки хвастались обновкой и щелкали орехи.

В былое время запружалась Девичья канава доверху голубыми и зелеными ситцами и галочьей чернотой суконных пиджаков и лакированных сапог. Теперь гармонь стала плакать реже, меньше приходит девок, парни бросили драку и пляс — выветривается прежнее.

И все же Девичья канава каждый праздник полна гостей.

Солнце обливало рощу кипятковым маревом. Гулянье только устанавливалось.

Парунька увидела свою артель: самая старшая, она сидела полукругом отдельно в кустах, без гармоний и парней. Девки грызли семечки, держа их в платочках. Все до одной в узких по моде юбках, загнутых до колен и собранных позади в складки, чтоб не испачкать о траву. Густо напомаженные лица белели из-под черных кисейных косынок, как у покойников. У двух или трех на лоб свешивались пряди волос, вровень подстриженные ножницами: это самая новая мода.

На конце Канавы пестрела артель молодых девок, прозванных «лягушками». Около них увивались парни в ярких галстуках, в шляпах «панама» и в модных картузах с ремешками.

Только некоторые шли в ряду с девками, скрепившись руками; большинство следовало позади и лениво разговаривало.

Влюбленные парами торчали в тени — девка сидела, вытянув ноги, парень лежал головой у ней на коленях и плевал вверх семечки. Иногда он трогал девку за косу — оба тогда улыбались.

Парунька села.

— Ты куда запропала? — спросили ее подруги.

— Болезнь приключилась: сердце схватывает и схватывает, — соврала она.

Подошли чужие деревенские парни. Вежливо по очереди жали они у девок руки, а когда это кончилось, стали, не зная, что говорить.

— Что вы стоите? Садитесь, — говорили девки.

— Ничево. Народ молодой. Ноги не переломаются, — отвечали парни.

— Вот сюда, — указывали девки место у ног, подбирая юбки. — Расскажите, что у нас новенького?

Некоторые присели, осторожно сгибаясь и расстелив носовые платки, чтоб не замарать брюк.

— Весело ли погуливаете? — спросили парни.

— Плохо. Нету былых утех, — ответили девки.

Начались обсуждения всех событий, случившихся в округе: кто из девок выйдет замуж, а кто из них обманут парнем; нашли пьяного в горохах; собака искусала ребенка, брошенного матерью на произвол судьбы; лошадь завязла в болоте и ушла под воду; в соседнем селе поймали в стаде конокрада, сперва били его мужики кольями, потом сбросили и омут; скоро будет строиться лесопилка на реке, Канашев попросит «мирской помочи» и парни рассчитывали на обильное угощение и выпивку.

— Никого не просватали в Немытой Поляне? — спросили зверевские парни.

— Среди наших девок много желающих просвататься, особенно за городских, да только их не берут.

У Паруньки заскребло на сердце.

Парни, те что стояли, тронулись к «лягушкам», сказавши друг другу:

— Катимся отсюда колбасой! К девкам помоложе.

— Катимся. Здесь один перестарки.

Парунька видела, как они жали опять в очередь руки молодым девчонкам и смеялись, а потом, закончив это, приумолкли и пошли сзади, поплевывая семечками.

— Ох-ох-ох! — зевнула одна из девок. — Ну-ка, Паруха, продери меж лопаток, что-то чешется.

— Не гульба, а не знай что стало, — сказала другая, — хоть давись. У вас комсомольцы-то есть аль нет еще? — спросила полянская девка чужих парней.

— Четверо. Спектакли думают ставить.

— Слышь, в Курилове две девки записались?

— Да. У нас тоже появилась комса.

Девка указала на Паруньку.

— Каково это отцу да матери, — сказал парень.

— Она сирота...

— Ну это другое дело. Ей деваться некуда больше.

Парунька думала: «Из года в год все одни и те же разговоры. Когда конец этому будет?»

Пришли с гармонью, прокричали громко:

Успокоившись, присели и начали в «подкидного».

Ребятишки жгли костер, дым в безветрии тяжело полз по земле, гарью отдавая в носы.

Появился пьяный Тишка Колупан из Зверева, разлегся посередине Канавы, дрыгая кверху ногами, плевался и кричал:

— За свои собственные выпил, а? За кровные свои! Так за что же штрафы брать? Ну?

Подошла его «симпатия», начала уговаривать.

— Уйди! — кричал он. — Изувечу! — И опять простирал руки: — А? Неужто, братцы, я для торговли первача гнал? Я для собственной утробы.

Вдруг из-за кустов выбежали два парня, запыхавшись, подсели к крайней девке и начали шептаться, но так, что всем было слышно.

— Дай почитать! — угрозливо тараторили они. — Не дашь?

— Негоже при Парке, — сопротивлялась она.

Парни мгновенно повалили девку; один держал ее руки и не позволял подняться с земли, другой в это время шарил за пазухой. Девка возбужденно закатывалась визгом, приговаривая:

— Ой, мамыньки. Щекотно!

Наконец парень вытащил из-под кофты синий конверт, радостно махнул им в воздухе и, отойдя поодаль, начал читать письмо на розовой бумаге.