Николай Кочин - Девки

«Задушит», — мелькает у ней в голове. Чтобы не видеть мохнатой длинной руки, отворачивается она к шестку и натыкается на такую же руку, которая, высовывается из горнушки, пытается цапнуть ее за волосы. [Горнушка — ямка в русской печи, куда загребают горячие угли.]

«Убежать в окошко», — мелькает у ней в голове. Она вскакивает на лавку и выбивает руками стекла. Со звоном летят осколки вниз — но крови на руках нет, и нет в них боли.

Выпрыгивает из окна и что есть духу бежит, не оглядываясь. Бежит — сама не знает и не видит, куда. Позади слышит крики, шум, ругань.

Возгласы, усиливаясь, сливаются в сплошной рев:

— Хватай ее, бесстыдницу! Держи ее!

В бегущих за собой различает она по голосу Мишку Бобонина, Колупана, бабу, которая указала ей на изрезанный сарафан в пасхальную утреню...

Бежит она теперь по Девичьей канаве и на спине у нее тяжелый узел со срядой, на ногах лапти.

Наперерез ей мчатся Яшка Полушкин, Бобонин, они злорадно хохочут и, указывая на Паруньку пальцем, кричат:

— За подол ловите ее, люди добрые, за подол!

И оказывается, у Паруньки очень длинный подол, расстилающийся по дороге. В сарафане этом она угадывает наследство матери. «Когда это я его надела?» — думает она и неожиданно путается в оборках сарафана, наступает на подол и падает на землю.

И вот теперь, закрыв глаза, чует она — наваливаются на нее все, царапают спину, ноги, душат за горло.

«Умру, видно», — приходят на ум мысли. Пробует в последний раз вздохнуть и не может.

— Бейте ее чем ни попадя! — слышит она над собой... И вдруг в этот голос вплетается испуганно-жалостливый знакомый женский выкрик:

— Что же вы! Да ведь она уж убитая!

— Нет! — отвечают. — Это она притворяется. Бейте ее сильнее.

Парунька пробует подняться. Тяжесть гнетет ее, но ей хочется увидеть ту, что сказала так жалостливо и знакомо.

— Так и есть, убитая! — вдруг различает она уже явственно знакомый голос.

Силится разгадать, кто это говорит, угадывает и готова от радости крикнуть, но грудь сперло: изо всех сил напрягается она, глубоко всхлипывает и просыпается.

Рука одрябла, попав под живот, голова сползла с узла, шею снизу резал крючками воротник казачка.

Парунька всхлипнула еще раз, вскочила на ноги и рукой провела по лицу. Ладонь стала мокрой от слез.

— Право, спит, как убитая, — услыхала она от окошка голос Марьи. — Уж и грохала по стеклу и кликала — ничего. Уморилась, болезная.

Да это Марья! Бледное лицо ее уставилось с улицы в половинку раскрытого окна. Она испуганно ширит глаза, пока молчаливая Парунька, тяжело дыша, садится на лавку.

— Ну, Марья, чуть не обмерла. Такие сны страшные. Дай успокоюсь. Душа вся изныла.

Они уселись, облитые лунным светом, на пороге в сенях. Тихо дремала деревня. С болота грустно кликали неуемные прорвы лягушек. Длинными палками упирались в поля тени прясел. [Прясло — звено, часть изгороди от столба до столба.]

— Неладно у нас, Парунька, — сказала Марья. — Недоброе чую. Свекровь, муж и свекор чего-то от меня старательно скрывают. Яшку-работника усердно кормят и поят, ублажают всяко: не к добру. Вот сейчас меня услали гулять. Этого никогда не бывало. Сдается мне, что про мои дела догадываются.

— С Федором-то как? — спросила Парунька.

— Послезавтра документы и загсе оформляет. Сразу и уйду от Канашевых. Даже не верится. Передай Федору, чтоб он не мешкал. Вся душа у меня издрогла от ожидания. Не знаю, как и вытерпеть мне эти последние дни. Уж так тошно... так тошно...

Долго еще шептались. Обеим вспоминалась жизнь, как бесконечная склизкая дорога осенью. Вязнешь по колено в грязи, падаешь, поднимаешься и бредешь по ней — а куда? По ней, по этой тяжелой дороге, с жалобами шли их бабки и матери, идут подруги. Неужто нет троп окольных для бабы? А коли есть, как распознать эти волшебные тропы?

Марья ушла от Паруньки поздно.

Подходя к своему дому, думала: «И подружка измучилась, как я, а веселее девки не было на селе. С мужем — беда и без мужа беда. Куда податься бабе?»

В окнах еще маячил свет, через полотняные занавески продирающийся наружу.

Она вошла во двор. За клетью находилась ее летняя постель. По лестнице сверху кто-то сползал, изредка ударяясь о дощатые стенки сеней. Сердитое ворчание раздалось в темноте. Должно быть, упал. Марья спряталась за угол клети. Ждала, притаясь, не дыша.

Вышел свекор; двор осветился неровно мигающим пламенем лампы. Посередь двора лежал Яшка, охая и ругаясь.

Свекор поднял его и начал уговаривать. Потом вышла свекровь, посовещалась с мужем и отчетливо произнесла под конец:

— Ивану придется проводить. Не дойдет сам-то. Налил зенки, щенок.

Вышел Ванька. Поднял Яшку и вывел его через задние ворота.

Марья чуяла недоброе, колотилось в груди сердце, как никогда. Тихонько открыла она задние ворота и пошла по тропе, ведущей через сад. Прячась за яблони и кусты вишен, видела — две фигуры, облитые лунным светом, метались по гумну, потом заворотили к концу села. [Гумно — отгороженное место, где в особых постройках складывают сжатый хлеб.]

— «Яшку спаивают — на что бы это?» — подумала она. Тревога заливала сердце. Марья вернулась. Легла на сено в телеге. Долго лежала с открытыми глазами, стараясь не заснуть.

Муж пришел на заре, грязный, холодный, сердитый, пахнущий самогоном. Марья в тревоге поднялась и, притворясь равнодушной, спросила:

— Всю ночь тебя не было. Задрогла я одна-то. Али по делу куда тятенька посылал?

— Тебе-то что? — прошипел он. — Спи! — завозился под одеялом, отвернувшись от нее.

Корова дышала в хлеву. Сквозь щели в крыше брезжило предрассветное небо.

— Лошадей я в ночное гонял, — сказал вдруг муж и повернулся к Марье.

— Не принуждай, — взмолилась она. — Погоди денька два. Разболелась я, точно нутро кто рвет на части.

— У тебя все, не как у людей, — сказал муж сердито и грубо толкнул ее, отодвинул к краю телеги, сам раскинулся вольготно. Через минуту он захрапел... Марья не спала, вся дрожала, слушая, как муж бормотал во сне:

— Осиновый кол тебе в могилу.

Душа Марьи истекала страхом и болью.

Эти дни свекровь была чересчур разговорчива с Марьей, — все рассказывала о несчастных случаях из жизни людей, в пример привела несколько святых, наказанных богом лишь ради испытания крепости их, — как-то сладко, пересиливая себя, улыбалась. А свекор двигался мрачнее тучи и перешептывался с сыном в сенях и в лавке.

Марья ходила, как в тумане, ничего не понимая, но догадывалась, что происходит в доме. Об этом поведала она матери, мать передала отцу. Отец, шаря глазами поверх дочерней головы, пробормотал сердито:

— Показалось тебе... Эту блажь ты из головы выкинь... Слышишь?