Николай Кочин - Девки

Мужики, дружно сгрудясь, ждали знатока по делам утопших и опившихся — Филю-Жулика.

Фили-Жулика не было. За ним послали.

— Не иначе, стукнул кто-то по голове, — говорит мужик мужику в толпе. — Метки на виске от этого.

— Не иначе, — отвечает тот. — Канитель здоровая, чай, будет. Партейный.

— А может, сам утоп, об прутья да коряги размочалился.

— Сам, — с сомнением говорит молодой парень. — Тут милицию надо. Ясное дело.

— Санька, валяй к председателю. Несомненно, тут неспроста. Парунька правильно говорит.

— Больно горяч, — галдят разом мужики, — догадлив!

— Неспроста? Кто на такое дело решится?

Пришел Филя-Жулик с деревянной лопатой в руках.

Народ торопливо расступился перед ним.

— Уйди оттоль! — закричал он. — Разве можно, воздух загородили. Ногами к солнцу повернуть надо!

Марья поднялась и, не скрывая своей скорби, сосредоточенно смотрела в середину сборища.

— Отступите назад, говорю вам, — кипятился Филя.

Через плечи соседей смотрели люди в середину, но ничего разглядеть было невозможно. Только иногда подскакивал на высоту людских голов затылок Филиппа. Тогда скопом спрашивали:

— Ну что? Как? Очнулся ли?

— Как, отойдет? — спрашивали мужики.

— Нет, ответил Филя.

— Што так?

— Не говори под руку, — огрызнулся он. — Расступись, братцы, чтобы легче лопатой орудовать.

Воздух наполнился хлопаньем. Филипп с размаху бил утопленника лопатой по ступням ног — самое решительное средство, которое допускал он в практике.

От натуги у него на шее вздулись жилы; опуская лопату, он сильно крякал. После десятка ударов отбросил лопату в сторону, сказав:

— Шабаш! Воскресения, видно, не предвидится. Давай на завертку, Петряк!

Крутя цигарку, он заявил:

— Голова повреждена. Вот что.

После этих слов опять упала в обморок Марья. Волосами устилая помятую траву, она кричала невнятно и странно. Устя да Парунька с боков прижимали ее к земле; тело вздрагивало упруго и дробно.

— Бабы! Помогите нам. Что делать — ума не приложу, — надрывалась Парунька в тревоге. — Что же это такое?

От трупа толпа переместилась сюда. Говорили:

— Вот когда наружу любовь ихняя вышла!

— Недаром свекровь-то калякала, полоумная ровно какая, грит, небасенная, с первых же днев по углам глазами шарит... Порченая оказалась.

— Известное дело, раз девке жизнь испортили, на то она и порченая...

Шепотом докладывала баба:

— Иду я, бабыньки, утром, а она растрепанная сидит у Паруньки в дверях. «По какой причине? — думаю. — Свекровь полоть, пошла, а она сидит». Не в уме, видно, в нашу улицу забежала... Глаза зеленые, ровно белены объелась. Я ее спрашиваю, а она молчок. А оно вон что — окаянный в ней.

Бабы умывали Марью речной водой; больная успокаивалась.

Матвей истолковывал девкам обморок по-своему. Услышавшие разносили объяснения подругам:

— Тут порчи нет, нерва заболела.

Не понимавшие допытывались:

— Это что — нерва?

— От плохого житья это, — возразила беременная баба.

Когда по общественному выгону погнали стадо на околицу, а солнышко на прощание, боком выглядывая из-за ельника, золотило спины коров, прибыл из волости доктор с милицией.

Сверху, из голубой чаши небес, опускалась прохлада, за мельницей густели тени, и собачий лай стал явственным и приятным. Сырой туман курчавым мхом обнимал ложе реки. Предвечерний досуг увеличил сборище. У моста по лугу открылись гулянки; цепи девок белели на зелени сочного пырея, мужики с той стороны реки грозились:

— Эй, охальницы! Не мять траву! Губите сенокосные угодья...

Доктор волостной больницы Лебле, проведший всю жизнь на болотах, обильных дичью, и на этот раз приехал в охотничьем костюме и с ружьем.

Мрачно потрогал он труп Федора и сказал:

— Несомненное ранение. Даже вскрывать труп нецелесообразно. Но злой ли это умысел с целью членовредительства, чреватого смертью, или это следствие несчастного случая и непредвиденной травмы при падении тела в воду — остается недоказанным.

Подали телегу и уложили труп.

Толпа отхлынула на полянскую гать. На тумбе моста стоял Семен, убеждал собравшуюся молодежь криком:

— Слышали, несомненное ранение, сказал доктор... Деревенские кулаки тут замешаны, братцы! Марья Канашева, вот она здесь, сама замечала за свекром неладное. Товарищи молодежь, не упустим этого дела! Места наши темные, — везде кооперации да читальни, а что у нас? Каждый раз только попам и собирают. Братцы, неужто не видите — некультурность нас заела! Самых лучших парней убивают. В деревне самогон, частный капитал да бесчинство. Неужели, братцы, так нам в Красной Армии объясняли? Неужто это? Саня, ты, Матвей, как же это?

Парни отвечали громко:

— Правильно! Организуй, Семен!

Санька протискался к Семену, исступленно призывал:

— Поддержим, товарищи! Вот!

— Валяйте! — галдели парни.

Семен затряс обоими руками:

— Убили Федора, ясно!

— Ответишь за это! — понеслось руганью от мужиков. — Клеплешь попусту.

Один из сродников канашевских, торговец самогоном, непонятливо сеял слово около Семена, пер на него грудью, и на секунду увидела толпа — корягой полетел а омут человек. Это был Семен.

Молодые не разобрались, подумали, что толкнули Семена намеренно.

Когда Семен вылез и жал воду из порток, за гатью парни уже кого-то колотили: далеко к сельскому кладбищу вразброд бежал народ, плакали дети, а влево, выминая дорожки на пырее, парни густою стеной гнали опешивших мужиков.

— Тятька!.. Беги скорей! Убьют, — визжали где-то.

Семен перепрыгнул через ручей и побежал к парням.

Санька держал за бороду рыжего мужика и бил его по щекам резиновой калошей.

В стороне, взметая кверху кулаки, не своим голосом кричала Парунька:

— Вали его! Еще раз! Так... вот его!

— Не надо, Саня, не надо, бросьте драться, — хрипло на бегу бросал слова Семен и видел, что никто его не слышит. Он подскочил, вырвал калошу, задыхаясь, сказал: — Эдак не годится, нам же хуже! И закричал: — Не трогай мужиков, робя! Остановитесь!..

Приминая зеленую рожь, от кладбища бежала Марья; указывая назад рукой, она призывала:

— Нашего-то, нашего-то пымайте! Дайте ему выволочку.

Под березой, в тени, маячила вылинявшим кумачом бородатая фигура Егора Канашева. Положа руки на живот, взирал он спокойно на бегущих к нему мужиков. Потом, склоня голову вниз, не спеша скрылся в гуще деревенских изб.

Парни крикливой кучей двигались по дороге шагом. У плетня встретили их матери и сестры, ахая, грозились:

— Не стерпит господь! Покарает! Увидите вот, мошенники. На отцов пошли, неслыханный грех.

Мужики жались к воротам домов, молодежь зашагала на конец села к Семену.

Марья, приблизившись к мужнину дому, что-то шепнула Паруньке на ухо. Та сказала: