Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем

— Милости прошу, присаживайтесь.

— Вы меня не узнаете, Степан Артемович?

Он строго и вопросительно уставился, потом в его серых глазах задрожала искорка, но сразу же потухла. Степан Артемович проворчал не слишком доброжелательно:

— Что-то не припомню. Не встречались ли мы с вами на совещаниях в облоно?

— Нет. — И я напомнил ему нашу встречу: — Вы еще адрес свой мне дали.

— Ах, да, да. Вот как! — Суровые морщины обмякли на квадратном лице Степана Артемовича. — Тот самый молодой человек, который сбежал из какого-то художественного института. Значит, вы все-таки решили стать педагогом. Нравится? Не броситесь опять куда-нибудь в музыканты?

— Во всяком случае, институт на этот раз окончил благополучно.

— Что ж, рад с вами встретиться. Преподаватель русского языка и литературы? Так… Будете вести у нас пятые — седьмые классы. Как быть с вашей женой? Она тоже по русскому и литературе? В старших классах по этому предмету учителя уже есть. Пусть пока поработает в начальной школе. Впрочем, мы с нею еще потолкуем. Теперь слушайте… — Степан Артемович прочно сел за свой стол, направил на меня холодный, начальнический взгляд. — Я очень требователен к своим учителям. Я устраиваю им быт, на какой в условиях районного центра не может пожаловаться ни один работник, и уже после этого я не слушаю претензий, что трудно работать, велика нагрузка. Имейте в виду, мой молодой друг, наша Загарьевская десятилетка в области среди самых лучших. Я потребую, чтобы ваши ученики имели прочные знания. Никаких отговорок! Никаких жалоб!

Он тут же, не выходя из кабинета, в течение одного часа устроил все необходимое, чтобы я и Тоня могли долгие годы жить и работать в Загарье.

Село Загарье… Голая река Курчавка, редкие кустики по берегам, серые глинистые обрывы и сизые песчаные косы. С одного берега на другой уставились дома с потемневшими крышами и белыми наличниками. На правом берегу в самой середине рассыпавшихся узкой полосой крыш возвышаются добротные двухэтажные дома. Здесь центр села, здесь мощеная улица, здесь мост, соединяющий оба берега.

Когда-то Загарье делилось на два села: само Загарье, где теперь все учреждения — двухэтажные дома, крытые железом, и левобережное село Дворцы.

В давние времена между тем и другим берегом существовала из поколения в поколение передававшаяся вражда. Загарьевцы прозывались свистунами, жители Дворцов — дворянами или мякинниками. Зимой в рождество или на масленицу оба берега высыпали на скованную льдом Курчавку «стукнуться стенка на стенку». Сколько черепов было проломлено, сколько крови, прожигая снег, вытекло на лед, сколько мертвых поднимали с Курчавки на тот и на другой берег!

Давно уже не раздаются воинственные крики: «Бей свистунов! Лупи мякинников!» Столетняя война между берегами окончилась навсегда. Вне зависимости от этой войны победил правый берег. Село называется Загарье, район Загарьевский, на картах если и можно отыскать на изгибе тонкой, как волосок, речки-безымянки точку с мушиную крапинку, то и она подписана одним лишь словом — Загарье. Название Дворцы доживает свой век в обиходе.

— Куда направился?

— Да в Дворцы крайняя нужда сходить.

В Загарье одна полная средняя школа, две неполные и вдобавок к ним на самой окраине Дворцов стоит еще начальная.

В этой единственной средней школе, самом высшем учебном заведении Загарьевского района, возглавляемом Степаном Артемовичем Хрустовым, я и стал работать.

Степана Артемовича знали все — от последнего мальчишки до первого секретаря райкома партии. Он с пунктуальностью автомата два раза в день в одно и то же время перед обедом и вечером на сон грядущий совершал прогулки по берегу реки от школы до моста и обратно. Когда он шагал своими скупыми, расчетливыми шажочками, прямой, с неприступно вскинутой головой, в высокой меховой шапке, то ни один человек не проходил мимо, чтобы почтительно издалека первым не поздороваться со старым школьным директором. И каждому Степан Артемович отвечал благосклонным кивком.

Когда-то он преподавал историю, но это было очень давно. Уже не одно десятилетие Степан Артемович работал только директором Загарьевской средней. Те заботы, что другие директора улаживали с затратой всех своих сил, отчаянным расходом энергии, с убийственной трепкой нервов, Степан Артемович обходил одним словом, телефонным звонком, росчерком пера на коротеньком заявлении. Неблагополучно с учительскими кадрами — Степан Артемович обращается в облоно, и все улаживается. Необходим капитальный ремонт школы, нет ни кровельного железа, ни гвоздей, ни олифы, ни краски — Степан Артемович, не выходя из своего кабинета, действуя только одним оружием — своим именем, находит все, что требуется, даже, больше того, помогает роно.

Работники роно его побаивались. Учителя всех школ, как молодые так и старые, относились к нему как обычно относятся ученики к своему не в меру строгому, но справедливому наставнику. «Степан Артемыч сказал!» То, что сказал Степан Артемович, было железным законом, требующим только беспрекословного выполнения.

Все это я узнал позднее, когда с готовностью выполнял одно требование директора за другим, завоевывая в его глазах авторитет и уважение.

По простому житейскому расчету, что мы оба молодые, что рано или поздно наша маленькая семья непременно должна увеличиться, нам отвели не комнату — временное жилье, а полдома — две комнаты, кухню.

Во второй половине жила тоже семья учителя: Акиндин Акиндинович Поярков, преподаватель географии, со своею супругою Альбертиной Михайловной, учительницей начальных классов, кучей детей и солидным хозяйством. Весь обширный двор перед домом был застроен сараюшками, клетями, подклетями, дощатыми курятниками, в недрах которых обитали одна черная с белым корова, свинья, подсвинок, два петуха — вороной и бронзовый, — неизвестное мне количество несушек. Для полноты хозяйства имелся пес с бесцветным собачьим именем Шарик, рослое, флегматичное существо, целыми днями валяющееся на крыльце, выкусывающее блох из неопрятной шерсти.

Сам Акиндин Акиндинович обладал младенчески розовой лысиной, к которой с висков и со лба тянулись склеротические вены, длинным, тяжелым, словно клюв матерого ворона, носом и лучистыми, безмятежно голубыми глазами. Он был трудолюбив как муравей. С самого раннего утра, еще до восхода солнца, его уже можно видеть во дворе. В серой с жеваным козырьком кепке, оберегавшей нежную лысину от утренников, он что-то подколачивал, что-то обтесывал топором, что-то разрушал, чтоб на следующее утро создать более монументальное.

Под стать ему была и жена, моложавая, румяная, полная и застенчивая, как заневестившаяся девушка. Пока Акиндин Акиндинович строил и разрушал, Альбертина Михайловна ныряла по сложным загромождениям сараюшек и клетей, давая знать о своей деятельности то возбужденным переполохом среди кур, то лениво выходящей на свет божий коровой с выменем, освобожденным от молока.