Виталий Закруткин - Сотворение мира

Остановились одновременно: и танкисты и конники. Люк переднего танка медленно открылся. Федор увидел фигуру смуглого человека в черном кожаном шлеме, из-за ворота чуть расстегнутого комбинезона виднелся краешек генеральских погон. Сдерживая свою танцующую кобылицу, Федор приподнялся на стременах и, приложив руку к фуражке, выкрикнул дрогнувшим голосом длинную, давно заготовленную на такой случай фразу:

— Товарищ генерал! Докладывает политрук Ставров, командир кавалерийского эскадрона, который действовал в тылу противника с двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года…

После отъезда Петра Бармина во Францию Максим Селищев, как ни старался, не мог освободиться от гнетущего чувства одиночества. Часами он бесцельно вышагивал по опустевшей комнате, подолгу стоял у окна, из которого видны были унылые, серые стены берлинских домов.

Несколько раз встречался с фрейлейн Гизелой Вайсенборн и передавал ей сведения о казачьих формированиях атамана Краснова, но эти жалкие формирования были столь незначительны и ненадежны, что Гитлер приказал держать их в тылу и, если возникнет необходимость, использовать для несения полицейской службы. Навербованные в концлагерях «казаки-добровольцы», получив продуктовые пайки и оружие, разбегались из казарм, прятались по лесам.

«На кой черт меня здесь держат? — с досадой думал Максим. — Ведь ясно же, что у немецкого холуя Краснова ничего не получилось и не могло получиться. Донские и кубанские казаки воюют в советских казачьих корпусах, а здесь, кроме выживших из ума дряхлых белогвардейцев да кучки бандитов-уголовников, никого нет…»

Шли месяц за месяцем, зимние холода сменило весеннее тепло, настудили первые дни лета. Лица берлинцев становились все мрачнее и угрюмее. Оборона гитлеровских войск сжималась, укорачивалась и рвалась на всех направлениях. Все больше траурных извещений о гибели солдат и офицеров получали их близкие в Германии. Осатанело свирепствовали гестаповцы, вылавливая и карая «маловеров», «пессимистов». Чуть ли не ежедневно выступал по радио неистощимый на выдумки рейхсминистр пропаганды доктор Геббельс, подбадривая берлинцев заверениями, что по приказу фюрера вот-вот начнет действовать новое, невиданной силы оружие, которое гарантирует скорую победу над всеми врагами «тысячелетней империи»…

В один из душных июньских вечеров Максиму позвонил по телефону полковник Хольтцендорф и пригласил к себе на ужин. Это удивило Максима: обычно полковник действовал осторожнее. «Значит, произошло или должно произойти что-то очень важное», — решил Максим и немедленно вышел из дому…

Хольтцендорф встретил его, как всегда, приветливо. Провел в кабинет, усадил на диван, положил перед ним на журнальный столик сигареты, зажигалку, поставил пепельницу. Закурил и сам. Долго молчал, задумчиво пуская кольца дыма. Наконец заговорил, тщательно подбирая слова:

— Я должен сообщить вам и нечто печальное и нечто радостное.

— Начинайте с печального, — попросил Максим, бледнея.

— Да, — сказал Хольтцендорф, — я так и думал.

Аккуратно стряхнув пепел сигареты в подставленную Максимом бронзовую пепельницу, он как бы выстрелил в упор:

— Две недели назад ваш молодой друг князь Петр Бармин, его родная сестра Екатерина и муж сестры Альбер Дельвилль гильотинированы в подвале парижского гестапо. Их обвинили в связях с франтирерами. Мне сообщили об этом из штаба генерала Штюльпнагеля, военного губернатора оккупированной зоны Франции.

Максим был настолько потрясен услышанным, что в течение нескольких минут не мог проронить ни слова.

Хольтцендорф отвел от него глаза, даже отошел прочь, молча зашагал по просторному кабинету. И тогда-то Максим произнес каким-то отсыревшим голосом:

— Для меня это очень тяжелая потеря… Я любил всех Барминых. Катюшу знал совсем девчонкой. Иногда называл ее своей дочкой… Ах, какие все же случаи происходят в жизни: старый князь Григорий Бармин — впрочем, в двадцатом году он не был старым — расстрелян красными, а его дети погибли за идеи красных!

— Я очень сожалею, что мне пришлось сообщить вам о смерти ваших друзей, — тотчас откликнулся Хольтцендорф, — и потому спешу обрадовать.

— Чем? — равнодушно спросил Максим.

— Получено распоряжение больше не задерживать вас в Германии, при первом удобном случае отправить в Советский Союз. Постараемся сделать это побыстрее.

Вскочив с дивана, Максим крепко пожал ему руку.

— Спасибо!

В кабинет вошла белокурая Лони, поклонилась Максиму и объявила:

— У меня все готово, прошу ужинать.

Ужин затянулся до полуночи, и хозяин вынужден был сам отвезти гостя домой, иначе тому не миновать бы неприятностей от придирчивых патрулей. После этого Максим почти совсем перестал выходить на улицу — не хотелось в последние перед отъездом дни подвергать себя опасности. Теперь он часами разговаривал с фрау Гертрудой, рассказывая ей о своем детстве, о покойной жене, о дочке. Сидя в низком креслице за вязанием очередной накидки для чайника, на редкость внимательная фрау Гертруда слушала его с материнской жалостливостью.

Однажды, когда фрау Гертруды не оказалось дома, к Максиму ворвался пьяный есаул Гурий Крайнов. Вид у него был как у побитой собаки. Придерживая в оттопыренном кармане бутылку шнапса, глядя на Максима безумными глазами и забыв даже поздороваться, он выпалил:

— Слыхал, полчанин, новостишку?

Максим насторожился:

— Какую?

— Сегодня в полдень на Гитлера совершено покушение, — заикаясь от волнения, пробормотал Крайнов. — В ставке его в Растенбурге была подложена мина… Она там все разнесла к чертовой матери. Трупов не счесть. Говорят, будто принес туда эту мину в портфеле и сунул под стол начальник штаба армии резерва полковник Штауффенберг.

— А с Гитлером-то что: убит или жив остался? — воскликнул Максим.

— Хрен его знает! — Крайнов устало опустился на стул. — Одни говорят, что жив, только, мол, малюсенький осколок проткнул ему задницу. Другие клянутся, что фюрер загнулся. Черт их разберет. Одно знаю верно, братец ты мой: сейчас по всему Берлину рыскают гестаповцы, хватают за загривок генералов и полковников… Кого шлепают без суда и следствия, кого увозят куда-то…

В памяти Максима возникла фигура высокого смуглолицего полковника без одной руки, с черной повязкой, закрывавшей правую глазницу. Именно его Вальтер Хольтцендорф отрекомендовал однажды как начальника штаба армии резерва полковника Клауса Шенка графа фон Штауффенберга. Вот кто, значит, покушался на Гитлера…

— Ты чего, полчанин, уснул, что ли? — окликнул Максима есаул Крайнов, сидевший перед ним с бутылкой, зажатой меж коленями. — У тебя тут стаканы найдутся? Давай пару стаканов хватим за упокой фюрера, ничего другого нам не осталось.