Вадим Собко - Избранные произведения в 2-х томах. Том 1

— Ох, как же тебя обкорнали, бедного! — не зная, с чего начать, сказала Марина; разговаривать, когда между тобой и любимым стоит чужой человек, казалось невозможным.

— Как всех, так и меня, — ответил Кирилл, тоже не зная, о чём говорить, и понимая, что говорит что-то не то, а времени мало, ой как мало времени — всего полчаса! — Зачем ты мне так много передач носила? Вам же самим, наверно, туго?

— Нет, нам хватает, — быстро ответила Марина. — Я теперь в техникуме учусь, стипендию получаю. В строительном техникуме, ты знаешь?

— Знаю. А Иван как?

— Хорошо.

— Христя? Андрейка?

— Все живы-здоровы. Тебе что-нибудь приготовить в дорогу?

— Ради бога, ничего не приноси! Всё дадут. И кормят нас хорошо, а в колонии спецовку дадут. Ничего не нужно.

Они говорили какие-то совсем незначительные слова, а время летело. Пусть они разделены решётками, пусть между ними, не пропуская ни одного слова, стоит равнодушный сержант, который на своём веку слышал уже тысячи таких разговоров, — всё это пустяки. Они всё-таки вместе, и ничто не может их разъединить.

— Как там наша бригада?

— Хорошо. Половинка болен был, теперь здоров.

— Ивану осенью в армию?

— Да.

— Как же вы будете?

— Так и будем. Я уже не маленькая.

— Это правда, ты уже не маленькая.

Они разговаривали, ясно понимая, что главное остаётся несказанным, и оттого радость первого свидания стала сменяться тревогой.

— У вас осталось мало времени, — взглянув на часы, сказал сержант, — три-четыре минуты.

Неужели это правда? Неужели прошло целых полчаса? А они всего несколько слов… нет, они ещё ничего не успели сказать! Надо говорить о самом важном, потому что не хватит времени и всё останется невысказанным…

— Слушай, — сказал Кирилл, — ты веришь в то, что я виновен?

— Нет, — Марина побледнела, — не верю, не верила и не поверю никогда. Иначе не пришла бы.

— Я клянусь тебе — чиста моя совесть. Пройдёт время — я вернусь, и докажу, найду правду, а может, она и раньше выйдет на свет. Не может быть, чтоб неправда торжествовала при Советской власти. Ивану скажи — прошу у него за тот вечер прощения.

— Какой вечер?

— Он знает. Скажи — прошу простить, потому что был дурак. А тебе спасибо, ты меня спасла в тюрьме. Я тебе желаю счастья и… Не знаю, чего ещё пожелать… Это очень долго — четыре года и четыре месяца, Марина…

Последние слова его прозвучали не то как вопрос, не то как утверждение, что всё может случиться за четыре года. Девушка сердцем поняла все скрытые за этими словами чувства и просто, как что-то давно известное и понятное, сказала:

— Я буду ждать все эти годы. Я тебя люблю, понимаешь ты, люблю, и никогда не забуду. И может, к тебе приеду, если позволят…

Она ещё что-то говорила, но Кирилл уже ничего не слыхал. Он изо всей силы вцепился в стальную решётку, ему казалось, что она шатается под его руками, как будто сделана из камыша. Коридор поплыл куда-то в сторону, и глаза Марины то отдалялись и становились похожими на две золотисто-карие звёздочки, то приближались, и тогда ничего не было видно, кроме этих огромных глаз.

Потом наступила тишина. Она продолжалась минуту, две, три, целую вечность… Говорить больше было нечего.

— Свидание закончено, — сказал сержант.

— Прощай, — прошептала Марина.

И вдруг Кирилл разразился буйной радостью.

— Слушай, Марина! — весело крикнул он. — Да это же главное… А эти четыре года, гори они огнём, как одна минута пролетят! Только бы знать: верно, любишь?

— Люблю.

— Спасибо, товарищ сержант, — неожиданно сказал Кирилл. — Марина, я сейчас в камере танцевать буду!

Но она видела — Кириллу совсем не до танцев.

Сержант вышел из-за проволочной сетки, мягким движением отстранил Марину.

— Прошу, — сказал он, показывая на дверь.

— До скорого свидания! — крикнул Кирилл.

— До свидания! — ответила девушка.

Дверь за ними закрылась. Кирилл снова схватился руками за холодную сталь крепкой решётки и стоял так до тех пор, пока не пришёл дежурный надзиратель, чтобы отвести его в камеру.

А Марина вышла из тюрьмы окрылённой. Она любит, и её любят! Эти слова пели у неё в груди, и ни о чём другом она думать больше не могла. Конечно, четыре года и четыре месяца — это очень долго, но они пройдут как одна минута, если любишь. Значит, всё чудесно на этом свете, и жизнь хороша, как никогда.

Какой-то странно знакомый кургузый человек встретился ей, внимательно посмотрел на неё. Девушка узнала его не сразу. «Кто это? А, старый знакомый — Шаронов. Как он здесь очутился?» — подумала Марина и тут же забыла об этом, вся переполненная волнением свидания.

Саша Бакай, встретив её на вокзале, спросил;

— Что с тобой? Такой красивой я тебя никогда ещё не видел.

Марина в ответ только засмеялась.

— Можно мне тебя проводить?

— Можно! — весело ответила Марина. Она теперь не боялась ничего на свете, торжествующая сила любви охраняла девушку от всех и всяких опасностей.

Саша Бакай проводил её домой, но зайти отказался, хоть ему очень этого хотелось, — никогда ещё он не видел такой красивой и приветливой девушки, как Марина.

Дома она взяла несколько листков бумаги и расписала на них дни до 25 августа 1956 года.

— Сегодня у нас двадцатое апреля тысяча девятьсот пятьдесят второго года, — сказала она, — двести сорок четыре дня уже прошло, — значит, их осталось тысяча пятьсот восемьдесят три.

Она ещё раз проверила все числа, даже не забыла про високосный год, уверилась в правильности расчётов и тяжело вздохнула. Она будет вычёркивать каждый день одно число, но всё-таки ждать четыре года и четыре месяца — это невероятно мучительно и долго.

Иван сдавал пробу на шестой разряд.

Прошло уже почти два года с того дня, как он появился в бригаде Половинки. Два года, и уже шестой разряд — хороший темп. Ничего не скажешь, здорово работает Железняк!..

— Ну, Иван, записываюсь в твою бригаду, когда бригадиром станешь, — сказал Торба, разглядывая небольшой, но очень сложный редуктор, который Железняк собрал, уложившись в норму.

— Ха! Он на таких, как ты, и смотреть не захочет! — весело отозвался Маков, старательно проверяя, как установлены шестерни в редукторе.

— Вот из армии демобилизуюсь, тогда и поговорим, кто у кого в бригаде будет, — засмеялся Железняк. — Рано вы меня, ребята, в бригадиры произвели!

— Что правда, то правда, — подытожил разговор Максим Сергеевич. — А жаль мне будет с вами расставаться, ребята!

Он уже не раз думал о том дне, когда из его бригады уйдут, как вылетят из родного гнезда, три молодых сборщика. Вот всегда так: учил, учил, а потом отдавай, отпускай на сторону…

— Ничего, Максим Сергеевич, мы все к вам вернёмся, у нас другого пути нет, — утешил старика Торба.