Вадим Собко - Избранные произведения в 2-х томах. Том 1

Только тут Железняк понял, что дружковец совсем не стоит на одном месте, он маневрирует, уклоняется, отходит, а сам ждёт удобного мгновения, чтобы нанести удар. Очень своевременно понял это Иван и наглухо закрылся, ещё одна десятая секунды — и было бы поздно. Буцол дал короткую, как автоматная очередь, серию ударов и отскочил, ещё не всё разведав, ещё побаиваясь неожиданностей.

Железняк вдруг успокоился. Всё, чему учил его Гурьянов, пригодилось в бою. За год тренировки движения, особенно защитные, стали автоматическими, и теперь не приходилось о них думать — руки сами защищались от ударов, а ноги плавными, «приставными» шагами сами переносили его по рингу. Но как провести атаку, он ещё не знал и весь первый раунд только защищался, лишь иногда по-ученически, неуверенно, но сильно отвечая ударом, когда Буцол позволял себе хоть немного «раскрыться».

Удар гонга, тягучий, медовый, прозвучал в зале. Первый раунд, после которого остаётся ещё много неистраченных сил, прошёл неожиданно быстро.

— Хорошо! — говорил, обмахивая Ивана полотенцем, Гурьянов. — Очень хорошо! Не знаю, кто выиграл этот раунд, но хорошо. Ты его встречай первым правой, когда он атакует, там не закрыто.

Прошла минута перерыва. Снова гонг. Снова бой. Иван, как и советовал Гурьянов, следующую атаку Буцола встретил прямым ударом правою в разрез. Помогло, дружковец стал осторожнее, только глаза его засветились горячим азартным огоньком, впились в Железняка, отыскивая щёлку, куда ударить.

Иван увидел эти глаза, и ему вдруг почудилось, что это Семён Климко смотрит на него. И, уже не думая ни о защите, ни о наставлениях Гурьянова, Иван начал бить. Кулаки его со страшной силой то пролетали над головой, то над плечами Буцола, и если бы хоть один удар достиг цели, бой был бы сразу окончен. Но уклоняться, уходить от этих на редкость неподготовленных, легко разгадываемых ударов было совсем нетрудно, и дружковец опять стал как заколдованный.

Гурьянов закусил губы от досады.

Может, с полминуты уклонялся и уходил Буцол от этого града шальных ударов, а потом спокойно выбрал подходящее время и место и ударил, коротко, точно, в солнечное сплетение.

Иван охнул, схватил ртом воздух, ноги у него подкосились, и он тяжко осел на упругий, застеленный брезентом войлок.

— В угол! — воскликнул судья, и Буцол послушно отошёл.

Это был и в самом деле мастерски выполненный удар. Трибуны разразились настоящим рёвом. Что-то неразборчиво кричала Саня, — может, это была мольба о помощи, спасении, — но на неё никто не обращал внимания, кричали все. Шум стоял невероятный.

— Один, два, три… — считал судья, взмахивая рукою.

При счёте «два» Иван попробовал встать и не смог.

При счёте «пять» он всё-таки встал на одно колено, при счёте «восемь» уже снова стоял в боевой позиции.

— Бокс! — скомандовал судья, но в это мгновение прозвучал гонг.

Целая минута впереди! Целая вечность!

— Что с тобой? — спрашивал Гурьянов, ничего не понимая. — Что произошло?

Энергично махая полотенцем, он одобрительно смотрел на Железняка — встать после такого удара не каждому боксёру дано.

— Ты ещё можешь выиграть, — сказал Гурьянов, — только помни, что ты на ринге, перестань на кулачки биться.

Минутный перерыв кончился. Снова гонг. Страшный удар, полученный во втором раунде, отрезвил Ивана, теперь он снова видел перед собой лицо Буцола и больше никого. Он бил и встречал удары, заставлял дружковца отступать и защищаться, попал даже кулаком в подбородок, но наверстать потерянного не смог.

Когда прозвучал последний гонг, судьи единогласно присудили победу Буцолу, и Железняк знал, что это совершенно справедливо. Он пожал противнику руку, которая только что поднималась над рингом, и поспешил скрыться, чтобы не слышать восклицаний, криков сочувствия.

Григорий Иванович спокойно вызвал следующего боксёра, а Железняк, тёмный, как грозовая туча, пошёл в душ, пустил самую холодную воду, но даже серебристые струйки, как ножом резавшие тело, не могли его успокоить.

Когда он вернулся в гардеробную, там стоял сияющий, как хорошо начищенный медный гонг, Торба. Он выиграл бой даже не по очкам, ему присудили победу за явный перевес. Но одной этой победы было мало: калиновцы проиграли встречу пять — три.

За дверью шумели, расходясь, люди. Железняк этого не слыхал. Он думал о том, что в решительную минуту не смог овладеть собою, и жестоко укорял себя за это.

— Проиграли лучше, чем я думал, — весело сказал Гурьянов, входя в гардеробную. — Прошу, товарищи, завтра в семь на разбор. — И ушёл, высокий, подтянутый, помолодевший.

Железняк вышел тогда, когда ни в зале, ни в коридорах никого не осталось. Сентябрьская ночь высилась над Калиновкой, как синий купол.

— Иван! — послышалось вдруг.

Он вздрогнул. Саня вышла из темноты, подошла к нему, глаза у неё были испуганные.

— Очень болит?

«О чём она спрашивает? О сердце или о солнечном сплетении? Хорошая моя девочка, нигде у меня не болит, ни в сердце, ни в солнечном сплетении…»

— Нет, не болит, — ответил Иван.

— Я так испугалась, когда ты упал… Решила подождать тебя… А сейчас пойду… Может, лучше тебе бросить этот бокс?

Иван засмеялся. У него хорошо стало на душе от этих искренних слов. Славная она девушка, Саня, немножко чудная, но, может, этим и славная. Он взял Саню за плечи, притянул к себе, взглянул в тёмные, глубокие глаза и ласково сказал:

— Ничего ты, Санька, в жизни не понимаешь. Иди домой.

И отпустил её, даже оттолкнул чуть-чуть, но девушка не обиделась.

Дома, когда он вернулся, ещё не спали, но о боксе никто не заговорил. Только Андрейка взглянул на него сочувственно и отвернулся, чтобы не выдать своих переживаний.

— Привыкайте, люди! — весело сказал Иван. — Ещё будет у нас всякое: и нам морду будут бить, и мы будем бить.

Двухэтажный дом Калиновского военкомата стоял в глубине старого сада. Огромные, ветвистые груши, густые, приземистые яблони простирали свои пышные ветви к самым окнам. Молодые парни 1933 года рождения сошлись в этот сад со всей Калиновки. Они прогуливались под деревьями, ожидая своей очереди на вызов в призывную комиссию.

Несколько человек уже было зачислено в танковые войска. Одного взяли в авиацию. А были и такие, которых никуда не взяли; они стояли тут же, и чувства их были очень сложными. Как будто они в чём-то провинились, к чему-то там придрались доктора или члены комиссии — и нате вам, не взяли!

Было ясно, что по сравнению с прошлым годом отбирают строже, многих не берут.

Из военкомата вышел растерянный, покрасневший Маков, неловко оглянулся и на вопросительный взгляд Ивана ответил:

— Не взяли.