Иван Акулов - В вечном долгу

— Да то. Он все может. Разве я его не знаю? От вина он такой-то. Ох, Женька, беда будет!

Елена Титовна негнущимися пальцами свертывала письмо по сгибу и не убирала слез, катившихся по ее сухим щекам.

— И что же дальше?

— Да я-то откуда знаю? Ты блудила, ты и ответствуй. Ты во всем виновата. Ты… ты… — уже голосила свекровь, исступленно мотая головой.

— Он вина всему, — вдруг повысила голос Евгения. — И не спорьте. Я была честная девушка. До гроба бы осталась верной ему. А он спьяну приревновал меня к такому же пьянчужке. Разве я заслужила это? Все было на ваших глазах. Скажите, Елена Титовна. Я никого не знала, кроме него. А он утопил меня в помоях, опозорил перед всем селом. Вспомните, какими только словами он не чернил меня.

По-прежнему мусоля в руках письмо, Елена Титовна внимательно слушала Евгению и вроде соглашалась с ней:

— Так это. Так. Но ведь честь блюсти…

— Для кого? Для него? Назло ему я пустила честь по ветру. Не заслужил он. Вначале по злости, а потом по душе. Он, Алешка, тоже, как и я, сиротой рос. А теперь режь, жги, руби — не покаюсь.

Вот и думала Евгения о жизни своей, лежа в постели рядом с Алексеем. Иногда ночью, когда не было Алексея — а он приходил не часто, — Евгения переживала мертвящий страх. Что она может сделать, если среди ночи вломится к ней Игорь? Смерть. Она прислушивалась к каждому шороху и обмирала даже при мышиной возне за печью. Не меньше боялась и самой тишины. Правда, во дворе есть лютый кобелище Буранко, он хоть волку горло перехлестнет, но на Игоря и голоса не поднимет. Кто предупредит о беде? В такие жуткие ночи к ней нередко прокрадывалась мысль написать мужу покаянное письмо. И не одно, а пять, десять. Просить. Умолять — и он простит. Тогда запри дверь перед Мостовым и живи спокойно. Так думалось ночью. Но утром Евгения начисто отметала эти трусливые и ненавистные мысли. А когда был рядом Алексей, даже становилось стыдно за них.

— Алешенька, — путая его белые жестковатые волосы ласковой рукой, Евгения тихонько будила друга, — Алеша. И что же ты все спишь и спишь. Давай поговорим. А когда ты ко мне снова придешь? Скажи, когда?

Алексей прятался с головой под одеяло, но рука Евгении находила его и там, и он просыпался окончательно.

— Поговори со мной, Алеша. — Она обглаживала его лицо, ласкалась своей щекой о его щеку и говорила пустое, мурлыкала. — Ты обо мне часто думаешь? А я часто. Все время. Когда тебя долго нет, думаю, думаю и заплачу. Ты все молчишь и молчишь. Я знаю, о чем ты думаешь. О ржи своей.

— Да как о ней не думать? Дядловские земли ржаные, а мы сеем на них черт знает что. Но я не сдамся. Нет. Старики меня поддерживают. Они, стариканы, умели дорожить землей. Он тебе, этот дед, что зря — не посеет. А знаешь, что мне вчера дедко Знобишин рассказал?

— Знаю. Как пьяный татарин Абдулка Хозеев заблудился и ночевал во ржи. Я все знаю. Но об этом ты расскажи председателю Лузанову, чтоб он согласился сеять рожь. А у меня к тебе, Алешенька, совсем другой разговор. Подожди. Послушай. Почему ты такой? Как только я начну говорить о своем, ты собираешься уходить. Увези меня, Алеша, куда-нибудь. Хоть куда. Не могу я больше жить в доме свекрови. И вообще не могу здесь. Давай уедем хоть в леспромхоз и поживем, как живут люди. Ты не бойся. Я не требую, чтобы ты женился на мне. Мы с тобой и так как муж и жена. Иная жена так не любит, как я тебя люблю. Я знаю вообще, что тебя не стою, но что же мне делать, если я совсем не могу без тебя? Ведь и счастья-то прошу маленького, и того нету.

Говорила она в горячей скороговорке, обнимая голову Алексея и целуя его в клинышек волос на лбу. Многое она хотела сказать, но второпях сбилось все в голове, перепуталось, потому и умолкла внезапно, чтоб собраться с мыслями.

— Клавкой Дорогиной ты бредишь. Она всем вам дорогу перешла. Что ж, Клавка — девчонка модная. Только ведь она — земля опаханная.

— А ты?

— Я что? У каких-то птиц — уж не помню, у каких — есть такой закон. Побывал ихний птенец в человеческих руках — родители выбрасывают его из гнезда. Понял? Вот и мой муженек грозится отсечь мне голову. Стало быть, не нужна я ему. Да если и нужна была, не стала бы с ним жить. На кой он мне после тебя, Алешенька? А ты любишь меня, Алеша? Скажи мне.

— Я думаю о тебе, Женя. Последнее время очень часто думаю.

— Значит, любишь.

— Не знаю, Женя. Ого, времени-то, — вдруг встрепенулся Алексей и начал быстро одеваться, приговаривая: — Приду к тебе — и, как муха в патоке, завязну. Опять опоздаю в контору. Фу, черт, — беззлобно ругался он и никак не мог крупными пальцами ухватить и застегнуть пуговицу рубашки на горле.

— И ничего ты не можешь. Дай я. Вечером придешь, Алеша? Ой, брюки-то, где ж ты их так-то? Смотри. Это у тебя выходные, а ты их не бережешь. Сними, я почищу.

Всегда с величайшим старанием и удовольствием Евгения стирала, гладила на Алексея. Он, такой большой, рослый, рукастый, казался ей маленьким, беспомощным ребенком, и она считала приятной обязанностью следить за его одеждой и при этом журила его с материнской ласковостью:

— И ничего ты не бережешь. Прямо горе мне с тобой. Вечером ждать, а, Алеша?

— Не знаю. Не знаю. Опоздал, черт такой.

У самых дверей он привлек к себе Евгению и, горячую, покорную, поцеловал, выскочил на улицу. А она опять осталась, и опять счастлива. В комнате все напоминает о нем. В углу на тумбочке его выстиранная и выглаженная рубашка, книжки по агрономии, без которых он дня не может прожить. На вешалке его плащ. С осени еще висит. Евгения закрыла за Алексеем дверь и прижалась лицом к его плащу. Ее он, Алешка. Что она захочет, то с ним и сделает.

А Мостовой торопился. С вечера они с председателем Лукой Дмитриевичем договорились, что чуть свет поедут в исполком райсовета утверждать план посевной. Лузанов наверняка уже в конторе. Ждет. И когда спит человек?

Алексей бесшумно, на носочках, спустился с крыльца, как обычно, чтобы не наткнуться на Буранка, прошел возле самой стены по земляной бровке, уже вытаявшей и высохшей на солнце, и через открытую калитку вошел в огород.

Только он поравнялся с углом конюшни, как навстречу ему, разгибаясь и расправляя на себе юбки, вышла Елена Титовна.

— Да ты что, ни дна тебе, ни покрышки, будто хозяин в моем доме! — закричала хозяйка в испуге и злости. — Где хочешь, там и гуляешь. Гляди вот…

Алексею было стыдно и горько за себя. Почему же он ходит к Евгении всегда крадучись? «Как все глупо! Кончать надо с этим».

Вдруг Мостовой услышал за своей спиной какое-то странное и тяжелое сопение. Он обернулся — на него, ощетинившись до самой морды и скаля ядовито-белые клыки, летел Буранко. Счастье Алексея, что Пластунова спустила кобеля вместе с длинной тяжелой цепью. Цепь застряла где-то на повороте, под гнилым углом конюшни, и Буранко не сразу освободил ее.