Иван Акулов - В вечном долгу

— Словом, я поехал, Максим Сергеевич.

— Ну-ну. Слушай-ка, Алексей Анисимович. Ну да ладно. Крой.

Мостовой ходкой рысью пустил лошадь и сквозь свист ветра не сразу услышал сигнал обходившей его машины, не оглядываясь, взял в сторонку. Это вернулся Трошин и вылез из машины с озабоченным лицом.

— Согласился я с тобой, Алеша, а на сердце кошки скребут. Преступно ведь в такую-то погоду обрывать сев. Может, отложим все это? Погодим. Вот поправимся чуточку с делами — специально займемся удобрениями. Боюсь я, слушай…

Трошин виновато глядел на Мостового снизу вверх, под усами его приметилась просящая улыбка.

— Так-то оно, конечно, спокойней. — Мостовой пожал плечами. — Я думал, вы…

— Ничего ты не мог думать. Думал он! Поезжай давай. Поговори с механизаторами.

Разъехались.

Колотовкин внешне спокойно выслушал Мостового, покуривал все время да поплевывал через губу на свежую пахоту. Потом каким-то пытающим голосом переспросил:

— Если не ошибся — на два дня севу шабаш?

— Шабаш.

— Да стоит мне об этом сказать ребятам, они тебя, агроном, под колеса трактора бросят. А я не заступлюсь. Пошел к черту со своей затеей. Погляди-ка лучше нашу работу.

— Иван Александрович, ты же хлебороб, — накаляя голос, заговорил Мостовой и подступил к Колотовкину. — И хлебороб, верю, по душе. Неужели тебе никогда не бывает обидно, что мы вот с такими машинами собираем хлеба на наших полях меньше, чем собирали его деды? А ведь они пахали сохой, сеяли из лукошка, жали серпом. Они хлеб выращивали, а мы план даем. Потому-то только и знаем сеять бегом, убирать вприпрыжку, а спихивать хлеб государству вообще на маху. Как малые дети, вперегонки играем. Дай-ка бы этому деду удобрения — он разве б стал разговаривать, да он на карачках бы перетаскал их на свою полоску и господу богу свечку поставил. А нам в рот сыплют, ешь — не хочу.

— Да ты что меня, агроном, критикуешь? Ты об этом в районе заяви. На каждую кампанию план, а мы планодаватели. Не дай я плана — мне жрать не дадут.

Подошел тракторист Бушланов, рослый, угрюмый мужик, с большим толстогубым ртом и синими, остановившимися вроде глазами. Бушланов работает в МТС с первого дня ее основания, славится в районе как лучший механизатор и потому любит своевольничать. Послушав агронома и бригадира, он столкнул свою фуражку на самые брови и очень серьезно сказал:

— Кроме всего прочего, агроном, по литровке водки на день с колхоза. Я поеду и Плетешок. Заместо дня техухода. — Предвидя возражения бригадира, объяснил: — Ты, Колотовкин, против этого помалкивай. Колхоз ли, эмтээс ли тут будут, нам, татарам, как говорят, одна хрен. А что парень о земле печется — надо ему помочь. Земля — она вечная, и детям нашим останется — вот о ней и подумай, Колотовкин. Выговор тебе как пить дать влепят. И что? Неуж родная землица того не стоит? А водка, агроном, сама по себе. Мы ведь кое-чем и рискуем.

В ночь из Дядлова на станцию ушло три трактора с прицепами, три грузовые машины, десяток подвод — с ними уехало более шестидесяти грузчиков.

На мосточке через Кулим еще с весны раскололись продольные плахи, по которым идут скаты автомашин. Особенно мучился на мосту шофер трошинского «газика» Матвей. Уже тысячу раз жаловался он председателю, и Трошин каждый раз обещал послать человека на мост, но каждый раз забывал.

Как-то в день, свободный от поездок, Матвей сходил на конный, взял лошадь и привез к мосту от пилорамы воз тесин. А после обеда взял топор и принялся за настил. Только и успел он заделать три выбоины, как из налетевшей тучи ударил частый, спорый дождь, который дробно прошелся по мосту, оступился и зашумел по реке, искорявил, замутил ее всю.

Матвей подхватил свой пиджак и, угибая голову, стал спускаться по обмоченному и осклизлому берегу под мост. Глина жадно липла к сапогам, и за ногами оставались глубокие и сухие следы — по ним мягко бил дождь. Под мостом было тепло, пахло сухой пылью, подгнившим деревом. Матвей сел прямо на землю, рядом положил топор и, подобрав валявшуюся щепу, начал соскребать с сапог глину. Кто-то пробежал по мосту мелким нетяжелым шагом. А через считанные секунды, пригибаясь и хватаясь одной рукой за бурьян на откосе, под мост спустилась Клава. Красный платочек на волосах, кофта и подол платья уже изрядно вымокли у нее. Увидев Матвея, она засмеялась веселым, озорным и так идущим ей смехом.

— Ух. А мне-то казалось, будто только я и есть одна трусиха. Верно, верно.

Матвей засуетился, раскинул на земле свой пиджак.

— Садитесь, Клава. Мы с вами так давно не виделись.

— Будто соскучился?

— Всю дорогу скучал. А вы все смеетесь.

— Такая уж я смешная. А вот могу и серьезно. Верно, верно. Свози нас как-нибудь в субботу, что ли, в Окладин с Лизой Котиковой. Мы хотим платья заказать. А то что получается, машина колхозная, а раскатывает на ней один председатель.

— Я его, председательского, разрешения и спрашивать не стану. Только ваше одно словцо: у крылечка возьму, у крылечка и высажу. Хоть в эту же субботу.

— Ты как-то уж больно скоро. Надо еще деньгами собраться.

— Я и денег могу занять вам. Принести вечером?

— Да ты прямо какой быстрый.

— Не говорите уж, быстрый. Быстрый бы был, давно бы все гайки подтянул, чтобы никаких зазоров.

— Какие гайки, Матюша?

— Будто не знаете. Мне к вам поближе охота…

— Чего это мы сидим? Дождь-то прошел.

Дождь и в самом деле утих. Но солнца еще не было, и река, встревоженная дождем, гляделась хмуро и невесело. Под мостом вдруг сделалось тоже мрачно и сыро. Они стали подниматься на берег. Помогая Клаве на скользком уклоне берега, Матвей дважды поцеловал ее руку в прохладную и свежую кожу чуть повыше запястья. Она сделала вид, будто и не заметила его поцелуев. А по мосту на порожней телеге ехала Домна Лузанова. Увидев Клаву и Матвея, натянула на голову мокрую ряднину: вроде и дело не ее.

А вечером…

Возвращаясь из заречных колхозов, Сергей вспомнил, что в прошлый приезд забыл дома плащ, и решил завернуть в Дядлово. Мать, только заслышав у ворот шум мотора, засуетилась, собрала на стол, встретила сына у порога, не зная, как и чем угодить ему. Сергей, не умываясь, даже не сняв фуражку, на ходу съел три или четыре блина, выпил молока и засобирался в дорогу. Был он неприветлив, молчалив. Домна Никитична вышла проводить сына и уже за воротами, заранее раскаиваясь, но подталкиваемая чьей-то неумолимой волей, спросила:

— Сережа, хоть бы сказал мне, что у вас такое?

— Где что такое?

— С Клавой.

— А что тебя интересует?

— Попервости ты вроде хотел…

— Это не твое дело, — жестко оборвал он мать и взялся было за ручку дверцы, но, видимо, покоробленный собственной грубостью, повернулся к матери, смягчил тон: — Я и сам не знаю что. Не знаю — вот и все.