Иван Акулов - В вечном долгу

В сумерки Захар Малинин угнал в луга табун лошадей. Паслись они за Обвалами, в излучине Кулима, между кустов талины и черемухи. Коням тут раздолье: и сочная, молодая трава, обильно окропленная росой, и водопой в мочажинах, и почесать наломанные бока можно, если залезть в кустарник. В Обвалах с вечера долго слышно, как тихо и мирно перезваниваются кутасы на шеях лошадей. К ночи кони уходят в глубь излучины, и звоны приглухают, будто начинают дремать, и засыпают.

Как только кони оказались вольными на лугу, они жадно, без разбора напали на траву и долго с крепким хрустом стригли ее. Потом утолив голод, пошли дальше, где больше донника, лисохвоста, мятлика и еще каких-то сладких, пахучих трав. Вислогубая кобылица, с вечно сбитой спиной, обошла весь табун и, увидев, что кони брошены без догляда, направилась берегом на угор. То, что старая кобылица, не склоняясь к траве и, громко топая, пошла с луга, на всех лошадей подействовало, как команда. Они перестали есть и, фыркая и тоже громко топая, вышли на тропу. Луг опустел.

Рано утром Мостовой, словно подсказал ему кто, решил пешком пройти через обваловские поля, выйти на дядловскую елань и потом спуститься в село. На угоре он сразу же увидел следы лошадей и, предчувствуя что-то недоброе и неотвратимое, ускорил шаг. Кони километра два шли краем ржаного поля, потом пересекли его и вошли в овсы. Здесь поле, насколько мог видеть глаз, все было вытоптано. Такая злость и обида взяли Мостового, что он не сдержался и громко, по-матерному — что очень редко бывало с ним — выругался.

Как бы ни было велико горе, у человека всегда найдутся утешительные мысли. Так же случилось и с Мостовым. Рассматривая траву, он мельком взглянул на соседнее, через дорогу, ржаное поле и подумал: «Хорошо, хоть туда черт не занес». И все-таки досада не покидала его. Он вышел на дорогу и хотел скорее идти в село, чтобы узнать, по чьей вине была допущена потрава. Но не прошел и сотни шагов, как его догнала легковая машина с зеленым тентом — это был единственный «газик» в районе с таким приметным верхом, и ездил на нем секретарь Капустин. Машина, поравнявшись с агрономом, круто затормозила и прокатилась на стоячих колесах по сочному придорожнику, сунулась вперед, осела, замерла.

Александр Тимофеевич открыл дверцу, поздоровался с Мостовым и, выкинув толстую негнущуюся ногу, начал вылезать. Был он в одной рубахе из синего сатина, без галстука, с полурасстегнутым воротом, наново выбрит, весел и моложав.

— Обходишь владения свои? Я лучше ваших хлебов, Алексей Анисимович, не вижу. Возьми хоть пшеницу, хоть рожь. Будто из одной горсти брошены. — Капустин повел глазами в сторону ржаного поля, которое чуть-чуть качалось под легким ветром и по которому от дороги, как-то наискось, уходили темные полосы, слабея, светлея и тая у дальнего леса. — Вот и поверишь в могучую силу любви и труда. Ты чем-то расстроен вроде, Алексей Анисимович?

— А вот поглядите, — Мостовой вышел из-за машины и указал Капустину на овес. Капустин начал смотреть в ту сторону, куда указал агроном, и, как агроном, тоже посуровел лицом, но, видимо, из-за дальности ничего не рассмотрел и спросил:

— Полег, что ли, он?

— Стравил кто-то. Коней запустили.

— Вижу теперь. Вижу. Что за чертовщина! Ты гляди-ко, все поле решили. Это непорядок. Это большой непорядок. За такие дела крепко взыскивать надо. Мылить надо шею за такое.

Они медленно уходили краем поля все дальше и дальше от дороги, пока наконец Капустин не сказал:

— Жара, прямо дохнуть нечем. Мне помнится, Алексей Анисимович, тут где-то в березняке ключик. Напиться бы.

Овсяное поле, кромкой которого шли Мостовой и Капустин, переметнувшись через увал, упиралось в сырую низину, затянутую жесткой осокой, низкорослой капусткой, лабазником и курослепом с новыми ярко-желтыми цветами. Справа, огибая низину, стоял молодой березняк, редкий и светлый, обнесенный изломанной огорожей. На опушке березняка, среди камней и папоротника, нашли родник. Вода в нем была такая чистая и прозрачная, что на дне его виделась каждая галечка. Из-под черного, выросшего из земли камня выбивался ключик, и вода тут бугрилась, вскипала. В этом маленьком фонтанчике поднимались, кружились, падали и вновь поднимались мелкие песчинки. А на середине родника недвижно, будто встыл, лежал желтый березовый листик. Алексей увидел его и подумал, что вода в роднике должна пахнуть березовым листом и горьковата на вкус. От этой мысли ему тоже вдруг захотелось попробовать воды. Они оба с Капустиным опустились на колени и, сложив руки пригоршнями, стали черпать и пить холодную воду.

Потом вернулись к огороже, выбрали прясло покрепче и сели на жерди. Капустин, прикрывая глаза от солнца мохнатыми бровями, сказал:

— Ездил в Осиновский леспромхоз, да с пасек взяли лесными дорогами, и вынес черт аж вон куда — на дядловские поля. Штука! Истинно слово, нет добра без худа. Тебя зато встретил, а ты-то мне как раз и нужен. Жалуются на тебя, Алексей Анисимович. И на тебя, и на Трошина, и вообще на ваш колхоз. Независимой республикой держитесь.

— Это я наперед знаю, о чем речь. Луга, Александр Тимофеевич, перепахивать не будем. Ни одного гектара.

— Как же ты не будешь, когда району дан план, а район его разверстал по колхозам? Что-то падает и на вашу долю.

— Пока никакой доли не возьмем.

Мостовой полез во внутренний карман пиджака, выволок обтрепанную записную книжку, отстегнул в нагрудном кармашке карандаш и, тыча им в исписанные страницы книжки, горячо заговорил. Сталкивая большие и малые цифры, суммируя и перемножая их, агроном неотразимо доказывал, что сбор зерна сейчас надо увеличивать за счет повышения плодородия имеющихся пахотных земель. Всякий, даже самый маломальский прирост обрабатываемой земли, должен иметь экономическое обоснование. А его нет, этого обоснования.

— Вот я вам, Александр Тимофеевич, и повторяю: вы обо мне судите не по тому, сколько я перепахал земли, а по тому, сколько я собрал зерна. Человек, по-моему, не тогда стал хозяином земли, когда взялся ковырять ее. Немного позднее, когда научился из одного зернышка выращивать колос.

Капустин глядел из-под своих тяжелых бровей на Мостового, хмурился, но в глазах его вызревало доброе понимание слов агронома. И верно, когда Мостовой умолк, секретарь положил свою руку на его плечо и ласково потормошил:

— М-да, опасный ты человек для своих противников, Алексей Анисимович. Я понимаю теперь, почему они прибегают к силе и власти секретаря.

Капустин взял с брюк ползшую по колену божью коровку и положил ее на донышко открытой ладони. Козявка притаилась мертвой и лежала неподвижно, утянув и спрятав ножки на своем черном брюшке. Александр Тимофеевич потрогал ее, потом сдул с ладошки в траву и, погладив всей кистью руки свой голый, блестящий на солнце череп, сказал: