Владимир Успенский - Неизвестные солдаты

Выстрелить второй раз сержант не успел. Сразу несколько проходивших мимо фашистских машин ударяли из пушек с короткой дистанции и, не остановившись, поползли зигзагами дальше. Лешку хлестнуло по лицу горячим воздухом. Он вскочил вместе с Варюхиным. В броне БТ зияло несколько черных дыр.

Лешка с разбегу прыгнул на танк, свесился в люк. Пальцы в темноте прикоснулись к чему-то горячему, липкому.

Бронебойная болванка немецкой пушки попала под срез башни, насквозь прошла через нее, пронзив широкую грудь Яценко. Сержанта с трудом вытащили наверх, положили на корму машины.

Лешка, смахивая ладонью набегавшие слезы, вспомнил, что вчера после бомбежки сержант шутя говорил ему: «Нет, осколком меня не собьешь, меня только целым снарядом повалить можно». А Лешка тогда засмеялся и ответил, что Яценко больно уж много мнит о себе.

Десять дней в треугольнике Луцк — Ровно — Дубно продолжалось гигантское танковое сражение, десять дней войска 1-й танковой группы генерала фон Клейста, нацеленные на Киев, топтались на месте, упуская время и неся потери. Советские механизированные соединения ослабили удар, задержали противника, но окончательно остановить его не смогли. И не их вина была в этом — они отошли только после того, как потеряли большую часть людей и почти всю технику.

Немцы, подтянув свежие дивизии, нанесли новый удар в районе Житомира. Их танки быстро двинулись на восток. 11 июля передовые отряды вышли к реке Ирпень всего в пятнадцати километрах западнее Киева. Полчаса езды отделяло их от этого города. Но здесь, встреченные контрударами с фронта и с флангов, немцы вынуждены были остановиться.

Война докатилась до столицы Украины.

К этому времени на всем фронте от Балтийского до Черного моря закончилось приграничное сражение. Немцам удалось сломить сопротивление войск, прикрывавших мобилизацию, и прорваться в глубинные районы страны, нарушив тем самым план развертывания соединений Красной Армии. Фактор внезапности, на который рассчитывал Гитлер и его генералы, продолжал действовать.

Подготовиться к побегу на войну оказалось не так-то просто. Каждый вечер, отправляясь на сеновал, Славка выпрашивал у Марфы Ивановны несколько сухарей. Складывал их в рюкзак. Туда же уложил три пачки пшенного концентрата, купленные на сэкономленную сдачу.

В амбаре из-под стрехи вытащил старый охотничий нож. Долго чистил песком почерневшее лезвие, пока оно не заблестело. Рассчитывал прихватить с собой берданку, которой отец давно не пользовался. Но тут как раз было приказано всем сдать ружья в милицию. Григорий Дмитриевич отнес берданку и еще одно ружье, припрятав только новую «тулку», купленную для Игоря.

Надежных ребят в компанию подобрать не удалось. Воевать с немцами хотел каждый. Но возникали непреодолимые преграды. Один не решался огорчить маму, другой боялся, что его выдерут как Сидорову козу, если поймают. По совести говоря, и сам Славка оттягивал день побега: как-то страшно было уйти из дома, ни у кого не спросив разрешения.

Однажды, ложась спать, он забыл спрятать рюкзак под сено. Утром на сеновал пришла Людмилка. Увидела пшенный концентрат в яркой упаковке и унесла пачку с собой. А когда мама спросила, где она взяла эту картинку, охотно объяснила: у Славика в большом мешке, и там еще есть такие. Антонина Николаевна отправилась на сеновал и, едва увидев рюкзак, поняла все.

К удивлению Славки, ему не устроили нагоняй. Мама посадила его за стол против себя и объяснила, что он уже большой и должен теперь заботиться и о бабушке, и о сестренке, и о ней самой, потому что она женщина. Игоря нет, отца тоже могут взять в армию, им будет очень трудно. И нужно быть жестоким, бессердечным эгоистом, чтобы думать только о своих мальчишеских шалостях.

Вид у мамы усталый, голос звучал грустно. Она как-то странно подергивала плечом, будто чесалась рука или сползало платье. Славке было очень жалко ее.

Григорий Дмитриевич за ужином и виду не подал, что знает о случившемся. А уходя в сад посмотреть на ульи, позвал с собой сына. Стоял на тропинке, широкий, в командирской гимнастерке и синих галифе, поглаживал рукой бритый череп. Выпустив изо рта дым, сказал:

— Забор покосился. Подпорки поставить надо. Сможешь?

— Сумею.

Григорий Дмитриевич помолчал, хлюпая трубкой, глядел, как тяжело опускаются на леток улья нагруженные медом пчелы. Повернулся к сыну и неловко прижал к груди его голову.

— Ты того… Не волнуй мать-то. Хочешь я поговорю — связным тебя к нам в истребительный батальон?

— Ну?! И винтовку дадут?

— Как все, так и ты.

— Чего же раньше-то? Эх, пап! А я хотел попросить тебя, да думал смеяться будешь. Вот здорово! — радовался Славка. Григорий Дмитриевич усмехнулся, взъерошил его волосы и оттолкнул легонько.

Славка подумал и решил, что так даже лучше. Еще неизвестно, как там на фронте. Говорят, четырнадцатилетних оттуда гонят в шею. Война продлится до зимы, а осенью ему стукнет пятнадцать. Тогда и видно будет, что делать.

Наталья Алексеевна Дьяконская, узнав о войне, слегла в постель. У нее начался острый сердечный приступ. Врач посоветовал не вставать, больше находиться на свежем воздухе, а главное — не волноваться. Ольга старалась делать все, что в ее силах. Забросила заказы, почти не садилась к швейной машинке. Выводила Наталью Алексеевну в сад, укладывала ее на топчан под яблоней возле колодца. Читала ей вслух, не давала оставаться наедине с тяжелыми мыслями. Готовила для мамы много и вкусно. Не стыдясь, бегала по соседям просить деньги взаймы.

По ночам Наталья Алексеевна спала плохо, задыхалась, стонала. Ольга не могла уберечь ее от самого главного — от гнетущего беспокойства за Виктора. Он был всегда внимательным, не реже чем раз в неделю присылал письма. А сейчас прошло двадцать пять дней, как он уехал, двадцать дней идет война — и за это время от него нет никакой вести. В сводках сообщалось уже о боях в Минске, а ведь Витя служил дальше, на самой границе…

Мать мучилась думами о сыне, Ольга — о них обоих.

После томительных, душных дней в воскресенье прошел дождь. Он прибил пыль, освежил воздух. Наталье Алексеевне легче стало дышать, прекратились боли. Ольга отвела ее в сад, где после дождя особенно сильно пахли цветы. У Натальи Алексеевны впервые за последнее время пробудился интерес к жизни. Она спросила, у кого Ольга брала в долг, пожурила, что много тратит на еду. Потом, подумав, сказала:

— Нет, я не права. В твоем положении надо кушать больше. За двоих…

Ольге почему-то всегда неприятно было, когда говорили о ее беременности. Даже когда об этом говорила мама. Очень уж много грязных сплетен ползало по городку. Знала — кумушки у ворот перемывают ее косточки, называя ее самыми последними словами. И ни к чему сейчас ребенок. Лучше, если бы его не было.