Михаил Соколов - Грозное лето

Мария отчитала и его:

— А вы, оказывается, довольно скверный субъект, штаб-ротмистр, и я, кажется, зря старалась, не желая, чтобы… вы лишились руки.

— Как? — удивленно спросил Кулябко.

— А так. Через пять-шесть часов вам надо было отрезать левую руку, сударь.

Кулябко пришел в отчаяние:

— Черт! Как же так? Такая пустяковая рана — и вдруг… По гроб буду обязан вам, милейшая сестрица и самая прекрасная женщина, какую я когда-либо встречал. Простите, ради бога, язык мой — враг был мой всегда и неизменно, за что и терплю превратности судьбы. Первый раз, кажется, только здесь вот прикусил его и смиренно ждал очереди.

— Жандарм, а ждали очереди. Ваш брат особенно не стесняется в достижении своих целей, — заметила Мария.

— Но давайте лучше подумаем о хлебе насущном, как условились, а потом я вас и отпущу, ибо намерен вернуться в Нейденбург вместе с солдатами.

— И думать не смейте. У вас — рваная рана, не знаю, из какого оружия в вас стреляли.

— Я еще не распутал клубок, связанный с ложным приказом об отступлении. Хотел арестовать одного поручика, но решил повременить, — имел он в виду поручика Струзера, передавшего по телефону приказ об отступлении первого корпуса, и добавил: — А стреляли по мне с крыши дома…

Они разговаривали в небольшой комнате-перевязочной, в окружении раненых, которые то стонали, то скрипели зубами, как будто камень грызли, а то и вскрикивали:

— Да что же ты делаешь, ирод, креста на тебе нет, а не брат милосердия? Я с кровей сошел весь, а ты еще пускаешь ее, как воду, корыто уже напустил, душегуб…

Санитар делал свое дело и ворчал:

— Помолчи, тебе сказано. Не баба, не рожаешь, поди.

— Да ты хоть бы заморозил малость, все-таки не так шибко слышно было бы, как ты там, в ране той, ковыряешься, — не унимался солдат.

— Морозить нечем, брат, так что терпи. На войну шел, а не на свадьбу.

Кулябко пошептал Марии:

— Скорее отсюда, сестра Мария. Не выношу хлюпиков. И этого идиотского больничного аромата. — А когда вышел с Марией из здания, торопливо закурил и с отвращением сказал: — Не понимаю, какая нелегкая дернула вас посвятить себя медицине? Ужас один, а не служба — ковыряться в человеке.

— Я не медичка, я только прослушала курс на высших медицинских курсах, ну, и в Смольном немного училась на скоротечных курсах сестер милосердия. А вообще-то я педагогом хотела быть, но война все перевернула вверх тормашками.

— А разве Смольный готовит педагогов?

— Смольный готовит дворянских невест, а не педагогов, штаб-ротмистр, — ответила Мария и хотела прощаться, да Кулябко не без ехидцы спросил:

— А кроме того, готовили себя еще и в невесты капитана Бугрова? Зря. Его могут и того, — намекнул он нагло. — Он-то нашему брату давно знаком. Так что держитесь лучше от греха подальше, баронесса, по-дружески говорю. Не то подведет он и вас, и вашего дядюшку, военного министра, коему и без того пришивают всякие подозрительные связи с Мясоедовым, с Альтшуллером и прочими субъектами.

Мария сказала с крайним отвращением:

— Мерзость… Я сожалею, что спасла вашу руку… Убирайтесь прочь, — прикрикнула она яростно, властно.

Кулябко растерялся: такого с ним в жизни еще не было. Но не драться же, не вызывать же женщину? И произнес расслабленно и виновато:

— Я не буду искать встречи с капитаном Бугровым. В конце концов, он не плохой офицер и заслужил Георгия по праву. Извините, ради бога, и не поминайте лихом, — заключил он и ушел.

Мария проводила его злым взглядом и пошла колесить по городу, по местам скопления солдат — на станции, в лазарете, в военном госпитале, но нигде ничего об Орлове не узнала.

И окончательно уверовала: значит, он находится где-то с Самсоновым. С центральными корпусами, сражающимися с противником в нескольких десятках верст от Млавы. Но как же они сражаются, если противник уже захватил Нейденбург и отрезал им пути связи с тылом, а значит, со снабжением всем необходимым для них? Или они уже окружены, пленены, разбиты?

У нее от одной мысли об этом замирало сердце, а тут еще на станции солдаты без обиняков говорили:

— …Предали нас, братцы, с этим отступом. Бросили мы своих солдатушек-братушек, какие бились с германцем по правую руку от нас, и теперь, может статься, лежат их косточки во сырой чужой землице, как без рода-племени на свет пущенных, а мы вот тут прохлаждаемся, как каины-убивцы. Эх!

— Выцарапаются, бог даст. Штыками пробьются — их германец боится, аки черт ладана.

Этот успокоенный голос прервал другой, резкий и грубый:

— Дурак ты, парень, и больше ничего. Не ждать, покуда они пробьются, а идти на выручку аллюром, как кавалерия говорит. Тут один добрый переход от нас — только и делов.

— Один-то один, хоша верст сорок — пятьдесят придется отмахать, а как германец засел в том своем «Ноевом бугре» и его доведется выкуривать штыками?

— Ну, ты выкуривай, батя, а я хоть подметки прибью тем часом, какие навовсе отскочили, так что пальцы уже каши просят.

Это сказал моложавый детина с рыжими усиками, что сидел на земле и ковырялся в сапогах, прилаживая подметки с помощью шила и телефонного провода, но его голоса как бы никто и не слышал, и разговор продолжался, не быстрый, не громкий, но и не скрытный, и его никто не прерывал властным криком: «Отставить разговоры!», да и некому было прерывать, ибо никого из офицеров поблизости не было.

Мария, проходя мимо, подумала: «Хорошо, что Кулябко не слышит этих слов, — арестовал бы говорунов и отправил бы в кутузку. А быть может, и не отправил бы? С солдатами говорить — не лыко вязать: церемониться не станут и могут выместить злобу так, что и перевязкой не отделаешься», — подумала она и спросила, обращаясь ко всем разом:

— Господа солдаты, нет ли среди вас раненых?

Ее обращение и сам тон, мягкий, женственно-заботливый, тронули самые задубленные души и даже рыжего детину, и он обрадованно произнес:

— Братцы, царевну серый волк доставил самолично. И она величает нас, как господских кровей происходящих! Чудно!

Пожилые солдаты признательно отвечали:

— Бог миловал, сестрица, раненых пока нету.

— Благодарствуем за интерес, сестрица. Вот тронемся в наступление, тогда приходите, как останемся живы-здоровы, бог даст.

А когда Мария отошла немного, до нее донеслись слова теплее теплого:

— Такая молоденькая, а уже в сестрах ходит. Молодец девонька!

— И видать, из благородных, по обличию скидывается на нашу барыню, а поди же ты… «Господа солдаты». На самом деле — чудно!

И Мария как на крыльях летала но городу, находила раненых, доставляла их в лазарет, перевязывала и ассистировала при операциях и узнала, который был час, лишь далеко за полночь, и уснула вдруг, стоя и прислонив белоснежную от косынки голову к двери. И чуть было не упала, да старичок доктор вовремя подхватил ее и участливо сказал: