Михаил Соколов - Грозное лето

Ленин улыбнулся:

— А откуда они знают, что я могу составить подобные прошения?

— Так это же я им тайком сказал.

— Ну, раз вы сказали, полагайте, что я смогу помочь им, — сказал Ленин шутливо и поблагодарил за принесенное: — Спасибо вам за все.

И, сняв пиджак и повесив его на спинку кровати, прошелся по камере, постоял в углу, потом сел за стол, взял лист почтовой бумаги, ручку и глубоко задумался.

И потекли дни печальной чередой… Особенно для Надежды Константиновны. Каждый раз она приезжала в Новый Тарг утренним поездом, часами бродила по улицам в ожидании встречи с Лениным и нетерпеливо спрашивала, когда он выходил в комнату для свиданий: не изменилось ли что в его положении? И каждый раз разочарованно слышала одно и то же:

— Пока ничего. Сижу, хожу взад-вперед по камере, думаю, иногда кому-нибудь напишу прошение, крестьяне просят, вот и все. Ты ничего не привезла мне почитать? Ну, хотя бы Клаузевица или лучше всего — словарь Даля. Чудесная штука: читаешь и будто по всей Руси путешествуешь, — восторгался Ленин слишком преувеличенно и подчеркнуто, словно Надежда Константиновна не видела, не чувствовала нарочитость всего этого.

Он как бы спохватился и смущенно произнес:

— Гм, гм… А от директора краковской полиции нет ответа на мою телеграмму? Или на твою? От старика Адлера? От других? Ничего, понимаю. Но ты не беспокойся, Наденька, все кончится благополучно, вот увидишь, — и вновь говорил подчеркнуто бодро, уверенно, словно точно знал, что его судьбе ничто плохое не угрожает и словно угроза нависла не над его семьей, и только по тому, что он то и дело хмурился и умолкал и делал шаг-два взад-вперед, опустив голову и о чем-то думая, было видно: он все хорошо понимает и чувствует всю опасность дела, но ничем утешить ее, самого близкого человека, супругу и друга, не может.

Надежде Константиновне больно было смотреть: ведь не удается ему выглядеть этаким бодрячком-оптимистом, не его это роль, и волнуется он не меньше ее, и понимает отлично весь драматизм происшедшего с ним. Но и ей не хотелось разочаровывать его в этом мнимом оптимизме, хотя она-то лучше его видела: необходимые меры предпринимаются, польские общественные деятели буквально атакуют власти местные и краковские и даже Вену, но пока ничего ощутимого нет.

Однако и она внешне спокойно ответила:

— Краковская полиция ответила, я тебе уже говорила: против тебя у них ничего предосудительного в области шпионажа нет. Пашковский говорил Якову Ганецкому, что ты при допросе произвел на него хорошее впечатление и что он не верит в то, то Матышчук настрочил в своем донесении.

— Говорил? Вот видишь, — оживился Ленин, — Я так и знал: он вел себя в высшей степени прилично, даже по-товарищески, если бы можно было отнести это слово к нему. Так что не следует сильно преувеличивать случившегося. А ты, по всей вероятности, все сильно преувеличиваешь, ибо даже почернела.

— Тебе приписывают шпионаж. Ты представляешь, что сие означает? Да еще во время войны?

— Гм, да, ты права, — задумчиво ответил Ленин и прошелся туда-сюда и спросил: — Как ты полагаешь, Надя, в России, в Питере знают о том, что здесь произошло? Мама… Я так боюсь за нее. Узнает, трудно ей будет.

— Я полагаю, что никто в России знать не может об этом, так что не стоит волноваться, Володя. У нас и без того хлопот достаточно, — ответила Надежда Константиновна, хотя точно знала от Ганецкого: в России, в либеральной газете «Русское слово», сообщалось об аресте в Кракове русских политэмигрантов, в том числе и Ленина.

— Ты, пожалуйста, не говори о том, что случилось, Елизавете Васильевне. При ее здоровье ей об этом лучше ничего не знать, — сказал он просительно, но Надежда Константиновна ответила с легкой обидой:

— Володя, как же я не скажу своей маме о таком несчастье? Сказала, разумеется.

— Гм, да, я понимаю. Мама есть мама. Я не осуждаю тебя, Наденька. Прости, пожалуйста… Но только не плачь, не плачь, я умоляю тебя. Все обойдется, не впервой, чай. И береги маму, Елизавету Васильевну.

На следующий день Надежда Константиновна сообщила Ленину:

— …Депутат галицийского сейма, доктор Зыгмунд Марек прислал из Кракова в Новый Тарг телеграмму с поручительством за тебя. Писатели Ян Каспрович, Владислав Оркан и доктор Андрей Храмец приезжали сюда, к старосте и уездному судье, выразили протест от имени польской интеллигенции и поручились за тебя письменно. Доктор Длусский, директор санатория в Закопане. И Стефан Жеромский, известный польский писатель, составил петицию о тебе к австрийским властям. Так что, быть может, что-то и получится, хотя дело твое находится у военных, а с этими господами не так легко сговориться. Да, из Закопане и отовсюду бегут все туристы, — рассказывала Надежда Константиновна. — Матышчук уже жалуется, что с тех пор, как он сделал у нас обыск, ему не дают покоя телеграммы, письма и посещения твоих защитников. Подлый, это он все и наделал.

Ленин повеселел и бодро произнес:

— Вот видишь, сколько порядочных людей вмешалось в это позорное для местных властей дело? Значит, есть на земле благородство и гражданское мужество. Не все еще удушили власть предержащие, и в грядущих событиях они в этом убедятся. На свою погибель, да-с! Это я им гарантирую…

И заходил по комнате оживленно, радостно-встревоженно, готовый, казалось, на крыльях улететь отсюда к людям, поднявшим голос протеста против провокационной затеи властей, и сказать им самые сердечные слова признательности и благодарности душевной, людям, ему незнакомым, но не побоявшимся сказать слово правды громогласно и мужественно, несмотря на военные строгости.

И Надежда Константиновна сказала себе в укор: «А я подумала было в первый день, после обыска, что все так стало мрачно вокруг, что уже и честной души не осталось на земле ни одной: время-то страшное, война…»

Еще через день она сообщила Ленину: его дело передано в Новый Сонч, в уезд, прокурору, и что прокурор переслал его в Краков, в военный суд краковского гарнизона.

Ленин опустил голову и подумал: это уже куда серьезнее, чем местный старостат. И кажется, впервые почувствовал предельно ясно: над ним нависла опасность, последствия которой трудно и предвидеть. Впервые в жизни. И в истории его «общения» с властями вообще, Русскими в частности. Но не подал вида, что все так вдруг обострилось, и сказал спокойно:

— Это даже лучше: Краков. Там меня знает полиция, и она уже Дала сюда надлежащую телеграмму. Это — всего лишь формальность, так как время — военное, а подобные дела подлежат разбирательству в военных инстанциях. Не придавай этому значения.

Надежда Константиновна готова была воскликнуть: «Да как же не придавать значения, когда дело находится в военном суде?! В военном же, — ты ведь это хорошо понимаешь, но делаешь вид, что это — всего только пустая формальность… Ох, что теперь будет — страшно и подумать», — однако ничего этого вслух не сказала, а сообщила: