Михаил Соколов - Грозное лето

Александр сидел позади шофера и механика, держал на коленях дневник и записывал впечатления прошедшего дня, но писать было неудобно, так как дорога была плохой и проходила то песками, то перелесками с колдобинами, на которых автомобиль так подбрасывало, что трудно было усидеть.

По сторонам, навстречу бежали узкие полоски нив со скошенными или еще стоявшими овсами и рожью, хороводили в низинах развесистые ветлы и покосившиеся могильные кресты и распятья за околицей польских хуторков и местечек, и мелькали редкие жители, большей частью старики или подростки, или тетка какая-нибудь, застывшая, как монумент, в черном проеме двери, — босоногая, в подоткнутой юбке, смотревшая на автомобиль из-под ладони.

И такая печаль и отрешенность от всего сущего, горе горькое чувствовались вокруг, что у Александра екнуло сердце. Все замерло и поблекло, вся жизнь, и остались лишь старые, коим уже и страхи — не страхи и смерть — не смерть, да несмышленыши дети.

И вспомнились родные места, шири степные неоглядные, солнечно-светлые и говорливые, населенные станицами и садами от края до края, звенящие песнями лихими и грустными девчат и хрустальными трелями пичуг разных. Как там? Неужели и там такая мертвенность и гнетущее безлюдье, и не горланят чуть свет петухи, и не сидят больше старики на завалинках, не вспоминают былые походы, и не переругиваются казачки возле плетней, оглашая широченные улицы полным набором станичного острословия?

Но Александр понимал: не до песен теперь людям, не до перепалок солдаткам и вдовам, не до сладостных воспоминаний старикам. Война… Горе, и слезы, и тишина могильная теперь стоят и над Доном, и над всей Россией — в каждой семье, в каждой душе, и когда это кончится — один бог знает. Скорее всего, это только начинается…

Он вздохнул и настороженно посмотрел по сторонам, потому что автомобиль пересек границу и плавно катился по чужой земле, средь полей со скошенным и разбросанным варварски хлебом или подожженным, но не догоревшим, мимо отгородившихся проволокой или частоколами от всего живого фольварков и мрачных, притаившихся невдалеке от прямых, как линейка, проселков, смотревших на мир угрюмо и нелюдимо.

Фольварки были покинуты, хозяева увезли все, что можно было, и лишь коровы, красные, как черепичные крыши, и отощавшие, стояли то там то сям и смотрели на дорогу, на автомобиль большими, полными отчаяния глазами и истошно ревели, будто жаловались человеку, что они не доены, не кормлены и брошены хозяевами на произвол судьбы.

Александр уже наблюдал такие картины на левом фланге армии, в районе Сольдау, и всякий раз возмущался: ну кто их, этих кичливых наследников тевтонов, хозяев фольварков, сгонял с насиженных мест, тем более — пожилых или стариков? Что им-то угрожало?

Автомобиль катился по шоссе мягко и почти бесшумно, и Александр подумал: «А полковник Крымов сделает мне нахлобучку за то, что я увел его мотор, на котором приехал от него в штаб фронта. Он-то собирался ехать на правый фланг армии, к Благовещенскому».

Александр и не заметил, как задремал под мерный рокот мотора, как услышал голос шофера:

— Ваше благородие, фольварк немецкий рушат: кто-то бегает по подворью и громит свиней — визжат, как недорезанные.

Александр открыл глаза, посмотрел в сторону, где был фольварк, и велел остановиться. Действительно, невдалеке от шоссе во дворе какого-то имения бегал человек с рогатиной, словно на медведя вышел, и гонялся за свиньей, настигал ее и хотел придушить, но она вырывалась и убегала подальше и почему-то избегала попасть в раскрытые двери, ведшие в сарай.

— Тут что-то не так, — произнес Александр и сказал: — Подъедем ближе, посмотрим, в чем дело. Не рождество же наступает, что хозяин так ретиво старается поймать несчастное животное.

Когда автомобиль подъехал к тщательно запертым воротам имения, человек с рогатиной метнулся за постройки и исчез, и тогда шофер взял свой инструмент, открыл ворота и въехал в довольно просторный двор, окруженный сараями и навесами под красной черепицей. И тут предстала картина, которую и в кошмарном сне вряд ли увидишь: посреди распахнутого сарая, в яме, где летом, по-видимому, хранился лед, плавали утопленные розовые свиньи. Много свиней. На шеях их виднелись кровавые ссадины, — очевидно, нанесенные рогатиной, когда их загоняли сюда. Туши еще были свежие, видно было, что их только что утопили, да и вода еще шла напористо из брезентового шланга, что лежал тут же, протянувшись через весь двор к роскошному особняку с колоннами и грубыми массивными портиками а-ля Парфенон.

Вдали, похрюкивая, ковырял пятачком землю уцелевший подсвинок, за которым только что гонялся человек, будто знал, что теперь-то за ним никто уже гоняться не будет.

Александр пересчитал утопленных свиней: восемнадцать. И вышел из сарая, мрачный и потрясенный.

И приказал шоферу и механику:

— Осмотрите тыл подворья, этот подлец далеко не уйдет. И не стреляйте, живьем надо взять, посмотреть, что же это за человек.

Осмотр ничего не дал. И человека не нашли. И подсвинок как сквозь землю провалился. Был и пропал, пока осматривали сарай с ямой…

Когда садились в автомобиль, откуда-то послышался выстрел, и кожаный шлем шофера как бритвой резануло возле виска, но голову не задело.

— Глупо мы ведем себя, братцы, — сказал Александр. — Поехали.

Но, едва отъехав от фольварка, увидели: навстречу медленно двигались, сопровождаемые казаками, санитарные двуколки-фургоны, а в ряд с ними шли по обочине дороги легко раненные, опираясь на костыли, на палки, — серые, как мать-земля, молчаливые и перевязанные и вкривь, и вкось, а среди них мелькали белые косынки сестер милосердия и белые халаты санитаров с большими красными крестами на рукавах и на груди.

Александр посмотрел на сестер милосердия более внимательно: нет ли среди них Надежды? Ведь может же она приехать за ранеными? Или Мария? Тоже ведь немного медичка и тоже может приезжать с каким-нибудь лазаретом или госпиталем. Но не увидел ни Надежды, ни Марии, однако велел шоферу остановиться, чтобы не пылить.

И мимо потянулся обоз, медлительный и печальный, и послышались стоны с крытых зеленым брезентом фургонов, где лежали тяжело раненные, запакованные в простыни, как белые мумии, или накрытые серыми солдатскими одеялами.

И казаки-бородачи из второй очереди призыва ехали молча и настороженно посматривали вдаль — на перелески и одинокие фольварки — и держали винтовки на коленях, на всякий случай.

Александр был подавлен. Закурив папиросу, он ответил на приветствия козырявшим ему станичникам, спросил:

— Откуда, служивые?

— Из того клятого Оттель-Бурга, аль как его, извиняйте, ваше благородие.